Звать меня Кузнецов. Я один. - [92]

Помню, он говорил про своё стихотворение «Распутье», где есть слова «И мосты между добром и злом»… И вот эта строчка (она дважды повторяется в стихотворении) Кузнецову не нравилась. Это было ещё в первую нашу встречу. Именно эти слова «мосты между добром и злом». «Не могу, — говорит, — ну, не идёт ничего другого…». И как бы он спрашивал, впервые за всю жизнь так спросил: «Вот это, кажется, не законченным?..» «А впрочем, — говорит, — ладно, пусть так…» А я что ему мог сказать? Предложить я ничего не мог…

Ещё он говорил, что, например, слово «годы» в стихах — неправильно. «Не „годы“ должно быть, а „лета“! „Годы“ — это не точно». Вот у Боратынского: «И, в молодые наши леты, / Даём поспешные обеты, / Смешные, может быть, всевидящей судьбе…». «Молодые наши леты», не «годы». И вот он говорил, что поэтически правильнее не «годы», а «леты»… Никаких новых словечек тоже он терпеть не мог… Ещё по поводу лексики помню, говорил, когда писал поэму «Змеи на маяке», что его мучило одно слово — «кубарь». Там есть такое. «Я, — говорит, — его у Даля нашёл». Он мне сам говорил.

Помню, что про своё стихотворение «Семейная вечеря» Кузнецов говорил, что оно автобиографическое. «Так всё и было. Цыганка предрекла родить поэта».

Потом он сам несколько раз говорил, что вот эти его ранние строчки, где «Выщипывает лошадь тень свою…» — определили его мировосприятие.

Цитировал как-то Лермонтова. «Быть может, эти вот мгновенья, что я провёл у ног твоих, я отнимал у вдохновенья. А чем ты заменила их?». И говорит: «Звучит несколько эгоистично, но очень верно схвачено…». Подчеркнул ещё: «А чем ты заменила их?!».

Говорил и о прозе. О Бунине говорил, что стихи у него выше прозы в каком-то смысле. Как-то вечером он читал мне стихотворение Бунина «Одиночество». Там где: «Хорошо бы собаку купить». Целиком читал. Про Чехова он говорил, что «Чехов свою задачу выполнил». Выполнил как писатель. «Сорок четыре года, — говорит, — жил. А написал!.. Диву даёшься…». Особенно «Чёрного монаха» он выделял. Ценил Чехова…

Из XIX века Юрий Поликарпович ценил ещё Якова Полонского, «Костёр». Боратынского какие-то стихи читал…

Вообще иногда, бывало, подойдёт, откроет книгу поэта, покажет: «О! Вот — поэзия! Это останется». Порой даже какого-то неизвестного поэта или малоизвестного. Уже не помнишь, что за стихи, откуда, но поразишься, как неожиданно, ярко…

В последнее посещение я видел, как он избранное Клюева изучал с карандашом в руках, что-то там отмечал. Я даже удивился, обычно не видел такого. Говорит: «Вот, попадается много интересного… Но слишком уж он в себе замкнут. Нет интонации. Стихи в стихах живут…».

Про Есенина. «Вот у Есенина, — говорит, — „Жизнь моя, иль ты приснилась мне…“. Такую строчку так просто написать нельзя. Это — прозрение из иного мира». «А вот — „Словно я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне“ — это Афанасьев, — говорит, — наступает рассвет. Сразу видно». Вообще, он говорил, что из двадцатого века неизменные величины только две — Есенин и Блок. Из серебряного — никого… Потом ещё говорил, что о нации судят не по количеству людей, а по качеству… «Вот Есенин — это как бриллиант. Не будь Есенина — и всё! — нация уже другая, народ другой, другое лицо, другое состояние у народа…» То есть Есенин может перетянуть, перевесить. Если бы его одного не было, обеднилась бы целая нация. Мы были бы другие.

— А Маяковского он не любил, да?

— Маяковского не очень… Но когда речь шла о смерти, он говорил, что «Маяковского убили». Так же, как и Есенина. Он в этом нисколько не сомневался.

— Странно, что в своём предисловии («Воззрение») к последней книге он не отметил почти ничего у Блока. Только в дорожной череде его стихотворение упомянул.

— Он мне как-то сказал, что «долго не мог выйти из-под влияния Блока». Это его слова. «Интонация была блоковская. И мне на это обращали внимание…». Я так удивился, что он это говорит: «Долго не мог освободиться от его интонации. Был в плену…». Про Есенина он же не говорил: такого, а вот под влиянием Блока он, по собственному признанию, находился. Знаете, какое стихотворение Блока напоминает о Кузнецове? (Ю. П., кстати, его выделял): «О доблестях, о подвигах, о славе…», где герой фотографию возлюбленной убрал со стола — «Твоё лицо в его простой оправе / Своей рукой убрал я со стола». Кузнецов мне об этом стихотворении сам говорил, прочитал его и даже назвал своё стихотворение, которое напоминает это блоковское. Потому что, когда он освободился от этого влияния, ему уже нечего было стесняться и скрывать…

— А про музыку он что-то говорил?

— Да. Он даже купил пианино, чтобы Катя (младшая дочка) училась играть. Как-то, помню, день рожденья был у Кузнецова, и он попросил её сыграть Бетховена «К Элизе». Когда она начала играть, он был очень тронут…

Ещё однажды он сказал, что надо послушать одного певца. Тут же пошли к соседу (у Кузнецова телевизор тогда не работал). Не помню, кто пел, — бас или баритон… И вот мы специально ходили — послушать… Он любил классическую музыку. Просил у меня диски, я ему давал. Это были и Моцарт (он любил сороковую симфонию), и Бах, и Вивальди. Он всё это слушал, потом возвращал. Причём, очень аккуратен был, долго не держал никогда. Вообще он был очень пунктуальный и аккуратный во всех отношениях: и насчёт встреч, и насчёт времени, вещи всегда возвращал. Если что-то чужое — откладывал, чтобы вернуть. Была у него такая удивительная скрупулёзность.