Звать меня Кузнецов. Я один. - [90]

Я помню в 80-м году он прочитал мне целый цикл любовный… Говорит: «Товарищу Тютчеву тут делать нечего!..». Только я сел, он тут же мне прочитал: «Наше ложе не здесь, а на небе! / Наши вмятины глубже земли!».

— Ну да, здесь тоже эти векторы — верх, низ…

— Да, эти векторы при первой встрече очень запомнились… Так он про поэзию говорил. Не любил переносов в строке, когда «чтобы» появляется, морщился, если попадались причастные или деепричастные обороты. Считал, что строчка должна быть законченной, самодостаточной.

Ещё он говорил о том, что и как поэт должен заимствовать у других: «Надо уметь взять так, чтобы не казалось, что ты взял…». Между прочим, это и есть один из признаков настоящего поэта: уметь преобразовать образ, строку, мотив так, чтобы возникало ощущение, что это в большей степени твоё, чем чужое, что это скорее у тебя взяли, чем ты взял. Так он использовал повозку слёз в поэме «Четыреста»… У Эсхила она есть в трагедиях. А ещё есть такой греческий поэт Гегесипп. Кузнецов однажды говорит: «Смотри…» — и прочитывает своё стихотворение «Памяти космонавта»:

Шёл ты на землю с расчётом железным.

Только увидел её —

Поторопился… И стало небесным

Тело земное твоё.

Где ты? Оплывшую груду металла

В землю твой друг опустил.

Весь ты зарыт. А чего не хватало,

Чёрный металл возместил.

А потом поднимается, достаёт с полки сборник Гегесиппа и читает стихотворение оттуда.

С рыбою вместе в сетях извлекли из воды рыболовы

Полуизъеденный труп жертвы скитаний морских.

И, осквернённой добычи не взяв, они с трупом зарыли

Также и рыб под одной малою грудой песка.

Всё твоё тело в земле, утонувший! Чего не хватало,

То возместили тела рыб, пожиравших тебя.

Я говорю: «Один в один!». Он: «Во!» (то-то, мол). И вот стихотворение о космонавте получилось очень современным, этот образ настолько хорошо сюда подходит, что даже лучше, чем это было у самого Гегесиппа.

Потом про Державина… Про Державина Юрий Поликарпович несколько раз повторял: «Мощь! Мощь!». Это я совершенно точно помню. «Державин — самый великий русский поэт». Державин, как считал Кузнецов, по дару, по мощи таланта превосходит Пушкина. Даже так говорил: «Пушкину до него далеко…». Я был поражён этим признанием. «Ну, тут… язык свою роль сыграл…». Мол, из-за устаревшего языка Державин не имел такой славы, хотя все понимали, что это величина для русской поэзии…

Потом, конечно, запомнилось (это всё было ещё в первые встречи), когда он у меня спросил: «А кого ты из поэтов выделяешь?». «Ну, — я говорю, — так… читал кое-что…». «Ну вот, например, — говорит, — Фета читал?». «Нууу… „Я пришёл к тебе с приветом…“». «Да ты что! — говорит. — Фет — это величайший поэт!». И вот, он мне открыл Фета. Был февральский вечер, мы прошлись по улице и зашли к нему домой… И вот, помню, мы в его кабинете — он в кресле, я — напротив, торшер тогда у него был, создававший такой полумрак… И вот он достаёт Фета и начинает мне его читать. Я даже эти стихи запомнил… Я вообще совершенно под другим углом после этого увидел поэзию, другими глазами. Через Фета он мне открыл, что такое стихи в глубоком, а не дилетантском понимании. Прочитывая стихотворение, он всегда делал такие краткие эмоциональные восклицания: «О! Смотри как!.. Во!». Потом я тоже заразился Фетом, сам нашёл что-то, показал ему — он говорит: «Я этого не знал…». А там было такое: «И внемля бестелесному звуку…». Он оценивающе подчеркнул: «Бестелесный звук!..».

— Эпитеты отмечал, да?

— Да. У Фета он очень ценил свободу, лиричность его стихов… Вот, например: «Ярким солнцем в лесу пламенеет костёр…». Это стихотворение помню… «Как здесь свежо под липою густою…». «Я пришёл к тебе с приветом…» — здесь он обратил внимание на строки: «Что она горячим светом…». Выделил: «Горячий свет!». Но прочитал он его целиком тоже… «Над озером лебедь в тростник протянул…». «Вот, — говорит, — какая свобода!» (Это слово — «свобода» — тоже он повторил.) «В темноте на треножнике ярком…» (тоже читал). Потом (о следующем стихотворении) — вот это, говорит, «гениально». (Здесь он каждую строчку жестом показывал, — особенно выделял это стихотворение):

На стоге сена ночью южной

Лицом ко тверди я лежал,

И хор светил, живой и дружный,

Кругом раскинувшись, дрожал.

Земля, как смутный сон немая,

Безвестно уносилась прочь,

И я, как первый житель рая,

Один в лицо увидел ночь.

Я ль нёсся к бездне полуночной,

(«О!» — говорит.)

Иль сонмы звёзд ко мне неслись?

Казалось, будто в длани мощной

Над этой бездной я повис.

И с замираньем и смятеньем

Я взором мерил глубину,

В которой с каждым я мгновеньем

Всё невозвратнее тону.

Это гениально! «Вот, — говорит, — космос!» «Во! — говорит. — …В которой с каждым я мгновеньем / Всё невозвратнее тону!..». То есть он умел находить у настоящих поэтов именно то, что надо ценить. (Стихов двадцать, я помню, прочитал.) «Чудная картина, / Как ты мне родна…». Потом — «Пчёлы»:

Пропаду от тоски я и лени,

Одинокая жизнь немила,

Сердце ноет, слабеют колени,

В каждый гвоздик душистой сирени,

Распевая, вползает пчела…

— ну и так далее…

Про одно стихотворение он сказал, что его испортил Фету Тургенев. Тургенев любил его редактировать и испортил стихотворение. Вот это (он тоже читал его): «Шумела полночная вьюга / В лесной и глухой стороне…». Ещё вот на это он обратил внимание: