Звать меня Кузнецов. Я один. - [65]

Если уж говорить об учившихся вместе с Кузнецовым прозаиках, то я в первую очередь выделил бы орловчанина Игоря Лободина из семинара Бориса Бедного. Насколько я знаю, поэт относился к нему по-доброму. Он понимал, что Лободин — это совсем другая школа. Парень во многом отталкивался от Бунина. Но было неясно, хватит ли ему дыхания превзойти своего учителя.

Судя по опубликованным воспоминаниям Кузнецова, из всех студентов поэт в Литинституте поначалу более всех ценил Бориса Примерова. Тот даже какое-то время ходил у него чуть ли не в кумирах. «Ростовского поэта я знал лично, — писал Кузнецов в 1982 году на страницах журнала „Литературная учёба“, — мы с ним учились на одном курсе, хотя на разных творческих семинарах. Он много знал, но как-то бессистемно: его мысли всегда расползались, как раки, в разные стороны. Жаль, что всё лучшее он написал до института и быстро сгорел бенгальским огнём. Но два года напролёт в его комнату стекались молодые поэты со стихами, особенно заочники. Он их благосклонно выслушивал и как бы одобрил, а если не нравилось, отмалчивался или переводил разговор на другое. Я к нему не являлся: боялся провала. Но когда в Краснодаре вышла моя первая книжка, он её где-то прочёл и при встрече протянул:

— Ну, Юра, тебе далеко до меня!

Он разделял общее несчастье поэтов: мерил других по себе и, конечно, не в пользу других».

Но насколько прав был Кузнецов в своих суждениях? Я согласен: Примеров развивался очень неровно. Он прекрасно стартовал, чему подтверждение — его первый сборник «Синевой разбуженное слово». Очень живой получилась у поэта и вторая книжечка «Некошеный дождь». Но потом, да, произошёл спад. Возможно, Примерова убаюкали не в меру восторженные похвалы литературных генералов. Но ведь в семидесятые годы Примеров снова очнулся. В его стихах появились и новые интонации, и совсем неожиданные образы. Разве это можно отрицать? Другое дело, Примеров и Кузнецов выбрали разные дороги. Примеров, продолжая поклоняться Есенину, стал обожествлять также Пастернака, что, думаю, не понравилось Кузнецову. Поэт попробовал поэкспериментировать в пейзажной лирике, хотя дальше оплакивания своих крестьянских прав не пошёл. А Кузнецов в какой-то момент предпочёл оттолкнуться от традиций Тютчева. Он не захотел остаться в тесных рамках «детей околицы». Так что скорее разрыв в отношениях двух поэтов произошёл по личным причинам. Вполне допускаю, Кузнецов не мог простить Примерову его доинститутские успехи, ибо сам Кузнецов до поступления в Литинститут писал всё же похуже и не так глубоко, как Примеров. А может, Кузнецов перенёс на Примерова свою обиду на профессора Коваленкова, который чуть не «забодал» его при приёме в Литинститут, но зато горячо потом поддержал Передреева, Рубцова и всё того же Примерова (хотя формально Рубцов и Примеров числились в других семинарах: Рубцов у Николая Сидоренко, а Примеров у Сергея Смирнова).

Кстати, позже Кузнецов в Литинституте среди студентов стал выделять Николая Рубцова. Правда, они практически никогда не общались. Лишь однажды их пути случайно пересеклись в общежитии на кухне. Рубцов, вспоминал поэт, возник как тень. «Видимо, с утра его мучила жажда. Он подставил под кран пустую бутылку из-под кефира, взглянул на меня и тихо произнёс:

— Почему вы со мной не здороваетесь?

Я пожал плечами. Уходя, он добавил, притом серьёзным голосом:

— Я гений, но я прост с людьми.

Я опять промолчал, а про себя подумал: „Не много ли: два гения на одной кухне?“ Он ушёл, и больше я его никогда не видел».

Мне думается, в действительности понимание значимости Рубцова к Кузнецову пришло чуть позднее. Он потом даже собирался посвятить ему поэму «Золотая гора», первая публикация которой состоялась на родине Рубцова — в газете «Вологодский комсомолец». А вот гением Кузнецов Рубцова, похоже, никогда и не считал. Он даже однажды заявил скульптору Петру Чусовитину: «Тина одна да болотина, там, где купаться любил, милая моя родина, я ничего не забыл. Больше ничего. О чём тут говорить».

В общем, по большому счёту получается, что непререкаемых авторитетов из числа современников у Кузнецова в Литинституте никогда и не было: ни среди преподавателей, ни в студенческом кругу. Он ведь не случайно ещё в декабре 1969 года в одном из своих стихотворений заявил:

Одинокий в столетье родном,

Я зову в собеседники время.

Вскоре после защиты диплома, 13 августа 1971 года у него вырвалось ещё одно признание: «Я в поколенье друга не нашёл…». Я бы добавил: ни в своём поколенье, ни среди бывших фронтовиков, ни в кругу молодёжи. Кузнецов почти всегда чувствовал себя очень и очень одиноко. Неужели одиночество — это обязательная плата за большой талант?!

Не отвечая на этот вопрос, мурманский краевед Владимир Сорокажердьев осенью 2010 года написал мне:

«Вы верно подметили об одиночестве Кузнецова. Я не помню, с кем бы он дружил в Литинституте, не считая Батимы. Он был затворником и, кажется, не подпускал к себе никого близко, кроме, конечно, земляков. Одно время мы жили по соседству, в левом крыле общежития, если смотреть на Останкинскую башню. У меня складывалось впечатление — парень сам по себе. Наглухо сурком вжился в комнату-нору, иногда показывая на свет свою мордаху. Как вспоминал Шукшин о своей молодости: вынырну на свет, глотну воздуха и обратно на дно. Юра писал да читал. Иногда выползал на кухню или в магазин. В пьянках его не замечал (не в пример Льву Котюкову, который без спросу лез в компании, пьяный вёл себя по-хамски, за что и получал синяки).»