Звать меня Кузнецов. Я один. - [58]

Проведя мощную артподготовку, Наровчатов объявил, что в новом учебном году первым на его семинаре будет обсуждаться Юрий Кузнецов, написавший поэму «Зелёные поезда». Дискуссия была назначена на 6 декабря 1966 года. А дальше случилось непредвиденное. Семинаристы проявили редкое единодушие. Они пришли к выводу, что «Зелёные поезда» — полный провал.

Тон на обсуждении задал студент из Литвы Комендантас. Он углядел в поэме только какое-то резюме и не обнаружил никакого социального конфликта. «В поэме должно что-то рождаться в столкновениях — идейное», — настаивал Комендантас.

Ещё более категоричной была Подлеснова. «Впечатление жуткое, — призналась Подлеснова. — Не только из-за грубого натурализма. Впечатление — человек недоволен всем на свете. Но он не рассказал, почему ему плохо… И поэтому всё висит в воздухе. Нагромождение невероятных штампов. Всё скрежещет. Ему до того хочется быть современным… что он становится наглым».

Стоп. Вот, кажется, главная причина, почему семинаристы не приняли поэму «Зелёные поезда». Проблема упиралась не в головокружительную скорость и не в рифмы (как утверждал Смирнов, которого резанула рифма «мать» и «муть»). Молодых стихотворцев задела смелость Кузнецова. Они привыкли к определённым канонам. А что сделал их сокурсник? Он посмел бросить вызов устоявшейся системе, позволил смешение стилей и чередование точной рифмы и консонансов. Вот ребята и сочли всё это за наглость.

«Главная претензия, — бросил Кузнецову упрёк Майзенберг, — [автор поэмы] невнятно думает». Но я бы поправил Майзенберга: просто Кузнецов сконструировал свой образ мира, который не все поняли. И что в этом было плохого?

Перельмутер разругал Кузнецова за образ сельского интеллигента, мол, грубо и невнятно. Но, по-моему, поэт в этой главке создал особую эстетику. Я не удержусь и полностью её процитирую:

Он смотрит долго, глаз не отрывая,

В окне, как жизнь, проходят облака.

В чернильнице окурки вымирают,

Иголка с ниткой воткнута в клопа.

Окно со звоном, как душа, раскрыто

В равнину, в телеграфные столбы.

Деревня — то есть здравый смысл России,

В глубинах жизни зёрнышко судьбы.

А по курям значительного мира,

Сквозь визг и перья,

   чтоб поспеть в сельмаг,

Вдоль по деревне трактор гонит Митька —

Аж рычаги танцуют в кулаках.

И невзначай, когда

   так потрясённо

Интеллигент взирает на закат,

Придёт к нему с бутылкой самогона,

Что в сорванный завёрнута плакат.

Небрежно пальцы обмакнёт в стакане

И слабой спичкой чиркнет над столом.

И вспыхнут пальцы с грубыми ногтями

Неоновым загадочным огнём.

И дальний город в полутьме забрезжит,

Стеклянный, осязаемый почти.

Там гнутые ресницы южных женщин

Царапают о чёрные очки.

О странная судьба интеллигента!

— Где трактор? — крикнет Митьке как шальной.

И выйдет в шляпе старой, как легенда,

Начистив туфли щёткою зубной.

И — напрямик по рытвинам и травам

На гусеничном бешеном ходу.

И въедут в город.

   Но заглохнет трактор

У фонарей гранёных на виду.

И непонятно — что же дальше будет.

Он вылезет, пусть Митька извинит…

Но разве можно по стеклянным будкам

Кому-то столько времени звонить?

По-моему, здорово написано. Во всяком случае на фоне того, что печаталось в середине 60-х годов, эти стихи воспринимались как открытие. Так дерзко роль деревни в жизни России ещё никто не подчёркивал. Было много соплей. Но прямо и чётко сказать, что без деревни Россия — ничто, никто не говорил. Все боялись. Кстати, позже Кузнецов эту главку переделал в «Стихи о сельском интеллигенте» и в 1989 году поместил её в раздел ранних сочинений в книге «Золотая гора».

Из семинаристов заступился за Кузнецова лишь Лев Котюков. Правда, он ограничился всего одной репликой, что в корне не согласен с критикой, но своих аргументов в защиту поэмы не привёл. Поэтому всерьёз его позицию никто не принял.

Естественно, последнее слово на семинаре осталось за Наровчатовым. Он тоже не всё в «Зелёных поездах» принял, признав, что поэма по существу распалась на отдельные отрывки (хотя «фактура стиха довольно крепкая»). Но в отличие от сокурсников Кузнецова мастер главную неудачу молодого поэта увидел не в желании быть остросовременным, а в некоей старомодности. Его, безусловно, зацепил главный герой Кузнецова — этот «нервный, колючий, неустроенный подросток». Но почему Кузнецов не дал серьёзного фона? Не поэтому ли стихи получились старомодными. «Это было (могло быть) в 20-е годы, — заметил Наровчатов. — Ощущения 60-х годов здесь нет. Это самый серьёзный упрёк поэту». Но при этом мастер в конце обсуждения подчеркнул: «Работа интересная. Я за такие поиски».

Чувствуете, как оценки и выводы Наровчатова разительно отличались от суждений Коваленкова и Михайлова? Михайлов панически боялся, когда его студенты отходили от принятых канонов. А Наровчатов, наоборот, всячески приветствовал любые новации (хотя в каких-то случаях чувство меры изменяло и ему: он, к примеру, не всегда по заслугам продвигал Андрея Вознесенского и одновременно на каждом шагу поносил Евгения Евтушенко).

После Кузнецова семинаристы Наровчатова успели до Нового года обсудить поэта из Литвы Комендантаса и его эстонского товарища Метса. Но их стихи уже такого накала страстей в группе не вызвали. Поэтому чтобы ребята вновь не сбились на рутину, мастер сразу после новогодних каникул собрался устроить дискуссию об Андрее Вознесенском. Правда, он потом угодил в Боткинскую больницу и спор прошёл уже в больничной палате.