Звать меня Кузнецов. Я один. - [151]

К чему, спрашивается, я рассказал этот эпизод? Вот к чему. Пишущие о Кузнецове, даже очень хорошо его знавшие, зачастую не вполне отдают себе отчёт в том, на что они смотрят и на что они реагируют. Многие пишут, что Кузнецов был высокомерен, а я говорю, что в Кузнецове не было ни капли высокомерия, но было — ещё раз повторю это слово — величие того огромного поэтического мира, который стоял за ним. Многим окружавшим поэта хотелось, чтобы Кузнецов как-нибудь сдал свои передовые небесные позиции, как-нибудь сморщился, согнул бы свою негнущуюся шею и сказал бы: «Не отталкивайте меня, я такой же, как вы, просто я пишу такими громкими словами». По-человечески ему было бы проще, но в его творчестве появилась бы червоточина, через которую бы начала утекать сила. Однажды на семинаре ВЛК Кузнецов говорил о теме «Веселие пития», мол, сейчас нет поэтов, способных поднять эту тему на высокий уровень. «Об этом мог бы сказать N, но он был слишком труслив. Его затюкала советская пресса, и он потом стал косить под дурачка. А с дурачка какой спрос?» Кузнецов же не был труслив, не «косил под дурачка», он с достоинством нёс тот Божественный дар, который был ему вручён. Чего стоило человеку Юрию Поликарповичу Кузнецову нести такую неземную тяжесть? Супруга Юрия Кузнецова Батима рассказывала, что врач, делавший после смерти Кузнецова вскрытие тела, спросил: «Он работал грузчиком? У него сердце изношенное, как у столетнего старика». Такова человеческая цена поэтическому подвигу.

Поэтический семинар Кузнецова

Чтобы дальше писать о гигантской личности Кузнецова, необходимо точно обозначить в пространстве то место, с которого я смотрел на него. Пишущий эти строки имел счастье в течение двух лет — с осени 1999 по весну 2001 — вольным слушателем посещать поэтический семинар Юрия Кузнецова в Литинституте для студентов Высших литературных курсов. В то время мне было 35 лет, и охарактеризовать меня можно было примерно так: писатель, ищущий свои пути в литературе. К тому времени я был знаком с поэзией Кузнецова более полутора десятков лет, и всё написанное Поэтом было прочитано мною многократно. В журнале «Москва» с подачи Вадима Валериановича Кожинова была опубликована моя статья о поэзии Кузнецова. Я шёл к Кузнецову с открытыми глазами, шёл увидеть и услышать гения. И я увидел и услышал гения.

Трудно поверить, но это факт — в течение двух лет не было ни одного семинара, после которого я вышел бы таким же, каким и вошёл. Каждая встреча с Поэтом была потрясением, была очистительной встряской. После семинара было физическое ощущение, что глаза стали лучше видеть. За неделю незаметно глаза вновь будто затягивало какой-то невидимой тиной. Наступал новый вторник, и я снова попадал в духовный вихрь следующего семинара, и, выходя после него в жизнь, вновь видел мир омытым свежестью, воздух, как после грозы, был насыщен озоном, и дышалось глубоко и радостно. Освежался и углублялся взгляд не только на литературу, но и на человека, на Природу, на жизнь вообще. «Литература, — говорил Кузнецов, — это цвет жизни. А поэзия — цвет литературы».

Моё восприятие каждой встречи с Кузнецовым как потрясения не уникально. В той или иной степени это испытывали все без исключения, присутствовавшие на семинаре. Помню, перед семинаром поэт Алексей Витаков сказал, что поздно вечером он едет на радио, где у него будет прямой эфир. Семинар в тот вторник шёл по возрастающей и завершился на какой-то высокой-высокой, просто заоблачной ноте. Включаю вечером приёмник, ловлю нужную волну и слышу голос Алексея… рассказывающий о семинаре. Конечно, потом он спел под гитару свои стихи и ответил на вопросы ведущей, но в словах, сказанных о семинаре Кузнецова, в его голосе я узнал трепещущие отблески того огня творчества, которые зажёг в нас в тот день Поэт.

Итак, первый семинар, на котором я присутствовал. 9 ноября 1999 года. В аудиторию на втором этаже Литинститута входит Кузнецов. Волосы непричёсаны, костюм несколько помят, внешний вид небрежный. Глаза, кажется, ничего не видят. Походка такая, словно внутри у него полная чаша, из которой он не хочет расплескать ни капли. Взгляд устремлён внутрь, на эту невидимую другими чашу. Он снимает пальто и кладёт его тут же рядом на стол, садится и начинает что-то глухо бубнить себе под нос. Так неожиданно, без предисловий, начинается семинар «Эпитет у Пушкина». Постепенно в аудитории устанавливается тишина, и все начинают напряжённо вслушиваться. Никакие удары Царь-колокола не смогли бы сильнее потрясти слушающего, чем те слова, которые удаётся расслышать.

Русские образовались из славян, когда те смешались с угро-финнами. Сошлись две крайности — дремучий лес и степь. Лес — следопыт, осторожность; степь — удаль, размах, бескрайность. Татары разбавили нас на уровне крови, ничего не дав в мировоззрении. Изменили физиономию и ничего более.

Эпитет появляется тогда, когда есть отношение к предмету. Нет отношения, — нет эпитета. Сейчас стиля нет. «Всё смешалось в доме Облонских». Сейчас эпитет страдает от дистрофии. Яркий эпитет — яркий поэт. Безликий эпитет — безликий поэт.