Звать меня Кузнецов. Я один. - [153]

Д.: Земля сохнет за несколько дней.

Кузнецов: Опять проза. В поэзии земля может сохнуть тысячу лет… Откуда Вы знаете: может, эта могила была на берегу реки Янцзы?

Запись от 6 мая 2000.

Вопрос: Ваше отношение к стихотворению Передреева «Не помню ни счастья, ни горя…»

Кузнецов: Я это стихотворение помню. Передреев написал очень мало, но от него в поэзии XX века останется около десятка стихотворений. Через пятьдесят — может, одно-два, в том числе вот это. Оно построено на очень проникновенной интонации.

Вопрос: Вы признаёте за ним глубину?

Кузнецов: Конечно, конечно. Передреев написал очень мало. Что-то в нём остановилось. Он многое не принимал. Не принимал рационализма, не принимал филологического засилья в поэзии. Он был очень восприимчив. То, что не знал, не стеснялся спрашивать и на лету схватывал. Своей образованностью он благотворно повлиял на Рубцова. (У Рубцова больше шероховатостей. Чем больше талант, тем больше шероховатостей.) Он рано достиг литературного мастерства и мог писать стихи километрами, как это и делали другие, но не стал этого делать. В нём рано что-то оборвалось, он остановился. Это, конечно, трагедия. Возможно, это было неверие в собственные силы. Он остановился и, по русской традиции, ушёл в загул. Чтобы кормить себя и семью, он много переводил, а это всегда плохо сказывается. Его пытались спасти от загула. Его свели с одним медицинским светилом. Они побеседовали минут сорок, попрощались, и врач сказал: «Я ничего не могу с ним сделать: у него нет цели в жизни». Я его застал, к сожалению, не в расцвете.

Запись от 6 марта 2001 года.

Вопрос: Мы живём в апокалипсисе?

Кузнецов: Я много думал о Христе, много читал, и ясно увидел, что Христос воплотился для того, чтобы испытать всё человеческое. Но Его жизнь была оборвана. По сути дела, у Него была только юность, но есть ещё зрелость и старость. Вот, так же может быть оборвана и жизнь всего человечества экологической катастрофой или ядерной войной. Однако такой конец — это не апокалипсис. Времена апокалипсиса не могут быть близки. У человека в головном мозге около ста сорока миллиардов нейронов. Обычный человек использует только 25 % мозга, остальные 75 % спят. У гения пробуждены примерно 35 %. То есть в человеке заложены очень большие потенциальные возможности, и ему ещё долго надо развиваться, но жизнь человечества может быть насильно оборвана, как была оборвана жизнь Христа… Сейчас дьявол совершенно сбесился. Он, конечно, не понимает, что и сам он останется ни с чем. Сейчас он, говоря откровенно, хозяин Земли. Земли, но не Вселенной.

Вопрос: То есть насильственный конец — это не апокалипсис?

Кузнецов: Нет. До апокалипсиса далеко. Циолковский грезил о лучистом человечестве. Это какое-то ангелическое человечество. Но, повторяю, жизнь человечества может оборваться насильно. Есть пример Христа.

О творческом наследии Кузнецова

Поэзия Кузнецова — явление грандиозное. Освоение его поэтического мира ещё впереди. Но одно можно сказать уже сейчас, и сказать твёрдо: русская литература устами Кузнецова заговорила на новом, на воскрешённом, на древнейшем из всех языков — языке символов. Это шаг значительный и невозвратный, а потому вся последующая литература может быть только послекузнецовской.

В связи с этим надо заметить, что все попытки осмыслить поэтическое наследие Кузнецова, поставив его имя в ряд с именами поэтов, с которыми он «пил чай», или вообще с именами поэтов двадцатого века, заведомо обречены на провал. Даже с поэтами века девятнадцатого его можно соотносить только по размеру художественного дарования. В литературе, как и в жизни, Кузнецов был одинок. Однако если взглянуть шире — на всё поле русской культуры, то в двадцатом веке мы увидим ещё несколько одиноко стоящих гигантов, устремлённых к символу.

Во-первых, это Флоренский — единственная личность этого периода, по гениальности сопоставимая с Кузнецовым. Никто из известных мне мыслителей с такой остротой не воспринимал мировой излом двадцатого века, тот мировой излом, который в наше время, на рубеже тысячелетий, стал ещё очевидней. Тональность творчества Флоренского я бы рискнул выразить так: человечество должно вернуться к Богу во всей полноте, не эстетически отвлечённо и не по воскресеньям со свечками. В культуре это возвращение соответствует возвращению к древнейшему языку символов на новом уровне. Это единственный объективный язык освоения мира. «Символы, — говорил Флоренский, — это суть органы нашего общения с реальностью». (Реальность, по Флоренскому, это Богосотворённый мир.) Только говорящая языком символов культура перестанет быть разрушительной и развлекательной, а станет неизбежной частью созидательной жизни. Вспомним кузнецовский взгляд на творчество: «Литература — это цвет жизни. А поэзия — цвет литературы».

Боже мой! Как далеко всё это от того, что пишет большинство «исследователей» творчества Кузнецова! По-хорошему, «исследователю» надо было бы медленно-медленно прочитать работу Флоренского «У водоразделов мысли». Потом годик бы помолчать и крепко подумать, примерить к жизни то, что в ней сказано. Потом ещё разок прочитать «У водоразделов мысли». Когда сознание начнёт перестраиваться на мышление символами, почитать А. Ф. Лосева, например, «Диалектика мифа» и «Имя». Потом прочитать Флоренского «Философия культа» и «История и философия искусства». Тогда и Кузнецов открылся бы в тысячу раз полнее. Но нашему бедному «исследователю» некогда медленно читать Флоренского, у него нет времени годик-другой помолчать и подумать, ему надо «завтра в номер» статью сдавать, а то и диссертацию «по Кузнецову» защищать. Ну, что ж, не жаль, что такого «исследователя» «сметёт минутная стрелка», жаль только читателя, которого наш «горе-исследователь», дезориентирует своей чепухой.