Звать меня Кузнецов. Я один. - [129]

Но в Москву я всё-таки решил ехать. К какому-нибудь настоящему Поэту. А было-то их не так много. Незадолго до этого в книжном магазине мне попалась маленькая книжка Юрия Кузнецова «Ни рано ни поздно», только что вышедшая в издательстве «Молодая гвардия». И я сразу самонадеянно решил, вот Он — тот Поэт, который должен меня понять. Каким-то образом отпросившись с работы (УНЦ Академии наук СССР), я поехал в Москву, благо в ней у меня было много родни (бабушки, дедушка, отец, сестра). Разыскал Союз писателей и всеми правдами-неправдами выцыганил у секретарши телефон Юрия Кузнецова. И позвонил.

В трубке раздался хрипловатый голос: «Слушаю».

— Юрий Поликарпович, я молодой поэт из Свердловска, Сергей Соколкин. Я бы очень хотел показать вам свои стихи…

После лёгкой паузы — ответ: «Но я вряд ли смогу помочь вам в смысле публикации… А что вы вообще хотите?».

— Знаете, — сказал я чересчур серьёзно, может быть даже торжественно, — мне просто необходимо, чтобы вы мне ответили, поэт я или не поэт. И стоит ли вообще мне этим заниматься. А то у нас в Свердловске и пишут не так, и публикуют другое…

— Приезжайте! — тут же последовал ответ.

И вот я на Олимпийском проспекте, в обыкновенном типовом доме. Поднимаюсь на лифте на пятнадцатый этаж. Дверь открывает моложавая симпатичная нерусская женщина. Я подумал, что ошибся дверью. Но она, видимо поняв моё замешательство, улыбнулась и просто сказала: «Вы Сергей? Проходите, Юрий Поликарпович вас ждёт». Иду по коридору мимо кухни, справа вход в кабинет. Поэт сидит за столом, спиной ко мне, что-то пишет. Несмело вхожу. Он тут же разворачивается, испытующе оглядывает меня с ног до головы, хитровато улыбается: «Ну, привет, Соколкин, садись, рассказывай». Я стал что-то невнятно бормотать о трудной судьбе молодого поэта на Урале, о том, что никто ничего не понимает и не хочет понимать…

— Стихи принёс? — строго спросил мэтр, сразу переходя на «ты».

— Да, конечно, — ответил я.

— Давай. — И углубился в чтение, кряхтя и покачивая головой.

И вдруг, положив на стол стопку листков со стихами, уставился на меня немигающими глазами, помолчал и тихо сказал:

— Знаешь, поэт ты гениальный, но стихи у тебя пока — говно.

Я сидел ни жив ни мёртв, не зная, как реагировать, а Кузнецов продолжал:

— Правда, некоторые из них можно и нужно публиковать здесь, в Москве, в журналах. Но они не принесут тебе славы. У тебя пока нет главного, основного, корневого стихотворения, за которое бы зацепилась критика и стала тебя поднимать. Вот у тебя есть задиристое стихотворение «Критикам». Но окончание неправильное. «„Моя фамилия Соколкин…“. У поэта — Имя!..».

Я тут же исправил (у меня это был как один из вариантов, но почему-то я его не решался поставить) и показал Кузнецову:

Я есть! И имя мне — Соколкин.

И хватит спорить, господа!..

— Правильно, так хорошо, — сказал Юрий Поликарпович, — к тому же ты добавил «Я есть!», — оно ещё усилило смысл. Молодец. А ругать будут, не обращай внимания, главное, пиши. И никогда не лги себе! Пиши правду. И ещё у тебя есть строчка «Сдёрнуть с неба Большую медведицу и подарить Свердловскому зоопарку». Свежий, смелый образ. Но убери эпитет — «Свердловский». Это как-то провинциально… Да и ассоциации со Свердловым неприятные появляются… А вот стихотворение «У Вечного огня» мне понравилось. Строчка «погибших там, мне, в общем-то, чужих» — настоящая… Хотя потом ты поймёшь, что все они, отдавшие жизнь за Родину, тебе не чужие, а родные, — свои…

Я, кстати, в первой же своей журнальной публикации — в «Уральском следопыте» № 3 за 1987 год напечатал это стихотворение с посвящением Ю. П. Кузнецову.

— Галя, Галя, я прав, посмотри, — закончил Кузнецов разбор моих стихов.

Не знаю, почему, а спросить было неудобно ни тогда, ни потом, свою жену Батиму он часто называл Галей, налегая на мягкую кубанскую «Г». Мы ещё о чём-то говорили, но память избирательна и не сохранила всего разговора… На прощание Кузнецов подарил мне свою книгу «Русский узел» с очень обнадёживающей меня подписью, которую через пару лет у меня стащили в общежитии Литинститута, в который я поступил в 1987 году.

Уже в дверях Юрий Поликарпович мягко пожал мне руку и сказал: «Как только напишешь что-нибудь значительное, жду тебя у себя. Звони и приезжай!».

Я окрылённый вылетел на улицу, — солнце светило веселей, небо было голубее, снег белее, а люди — все стали любимыми. И я бежал к своему Олимпу по Олимпийскому проспекту от русского поэта Юрия Кузнецова.

2

Второй раз я приехал к Нему через полгода, летом 1986 года. За месяц до этого из поездки в Москву вернулся замечательный писатель-сатирик Саша Дудоладов, передавший мне, что он то ли видел, то ли слышал (сейчас не вспомню уже), что Кузнецов на своём вечере хвалил молодого поэта с Урала.

— Это он о тебе говорил, — ничтоже сумняшеся уверял меня Саша, — а про кого ещё?! Логично.

Сладостно-обнадёживающе ёкнуло у меня где-то внутри, но сомнения, честно сказать, остались.

И вот я опять в Москве, на Олимпийском, 22. Жара, дышать нечем. Дверь опять открывает Батима. Увидела меня, ласково улыбнулась. Зашёл в прихожую, снимаю ботинки. А Батима говорит: «Тут Юрий Поликарпович на своём вечере — на вопрос, есть ли сейчас молодые талантливые поэты, отзывался о вас очень хорошо, сказал, что есть на Урале один поэт, он вам всем ещё покажет…». В этот момент из дальней комнаты появился Кузнецов и сказал то ли шутя, то ли серьёзно (я не понял), немного даже смутившись: «Не слушай женщину, это я не про тебя говорил, это я про другого… Проходи». И зашёл в кабинет. Я за ним. А сзади голос, почти шёпот Батимы: «Про вас, про вас он говорил, я знаю, это он сейчас что-то…».