Зулейка Добсон, или Оксфордская история любви - [15]
— Но, — сказала Зулейка, — я вас не люблю.
Герцог топнул ногой:
— Прошу прощения, — тут же сказал он. — Мне не следовало этого делать. Но… вы, кажется, совершенно меня не поняли.
— Нет, поняла, — сказала Зулейка.
— И что же, — вскричал герцог, нависнув над ней, — вы скажете?
Зулейка, глядя на него снизу вверх, ответила:
— Скажу, что вы, по-моему, жуткий сноб.
Герцог повернулся на каблуке и прошагал к дальней стене. Там он остановился спиной к Зулейке.
— По‑моему, — медленно, задумчиво продолжила она, — исключая, возможно, мистера Эдельвейса, вы самый жуткий сноб, какого я знала.
Герцог посмотрел на нее через плечо. В его взгляде был молчаливый жгучий укор. Зулейке стало жаль его, это читалось в ее взгляде. Она, пожалуй, переусердствовала. Верно, сейчас он для нее никто. Но однажды она его любила. Она не могла этого забыть.
— Идите сюда! — сказала она. — Давайте будем хорошими друзьями. Дайте руку! — Он медленно к ней подошел. — Ну же!
Герцог отдернул пальцы прежде, чем она успела разжать свои. Дважды брошенная колкость до сих пор жалила. Какой ужас, назвать его снобом! Снобом! — его, чья готовность к тому, что определенно назвали бы скандальным мезальянсом, должна была не просто отмести такое обвинение, но подавить его в зародыше! Ослепленный любовью, он забыл, сколь скандален был бы такой мезальянс. Возможно, она, нелюбящая, не столь забывчива? Возможно, она отказалась ради его блага. Да нет, ради собственного. Очевидно, она поняла, что высшие сферы, из которых он к ней взывал, не подходят для ей подобных. Очевидно, она боялась зачахнуть среди непривычных великолепий, не привыкнуть к новой обстановке, навсегда остаться недостойной. Он хотел ее потрясти и слишком преуспел. Теперь следовало облегчить бремя, которое он на нее взвалил.
Сев перед ней:
— Помните, — спросил он, — я говорил про маслобойню в Тэнкертоне?
— Маслобойню? Да.
— Помните, как она называется?
Зулейка наморщила лоб.
Он ей напомнил:
— Она называется «ее светлости».
— Да, конечно! — сказала Зулейка.
— А знаете, почему она так называется?
— Надо подумать… Помню, вы сказали.
— Сказал? Вряд ли. Я сейчас расскажу… Это прохладное строение относится к середине восемнадцатого века. Мой прапрадедушка глубоким стариком женился en troisièmes noces[31] на молочнице из поместья Тэнкертон. Звали ее Мег Спидуэлл. Он ее встретил в поле несколько месяцев спустя после погребения своей второй герцогини, Марии, дамы знатной и одаренной. Не знаю, приятная ли наружность разожгла в нем юношеский пыл, или он не хотел, чтобы его приятель герцог Дьюлэп, только что нашедший себе невесту на маслобойне, превзошел его в милом чудачестве. (Читали об этом случае у Мередита?[32] Нет? Прочитайте.) Настоящей ли любовью, погоней ли за модой был движим мой предок, но вот уже забили колокола, в парке рубили в честь Мег Спидуэлл старейший вяз, а дети разбрасывали ромашки, по которым ступала Мег Спидуэлл, бойкая девица, гордая и счастливая. Герцог ей надарил уже кучу прекрасных подарков; но все это, говорил он, ничтожный хлам в сравнении с главным подарком, который обеспечит ей вечное блаженство. После свадебного завтрака, когда сквайры разъехались на кобах, а их дамы в каретах, герцог вывел новобрачную из зала и привел ее за руку к небольшому белокаменному строению, новому и нарядному, с двумя решетчатыми окнами и блестящей зеленой дверцей между ними. Туда он велел ей зайти. Трепеща от волнения, она повернула ручку. В следующий миг она отшатнулась, красная от стыда и злости, — отшатнулась от милейшей, белейшей, чистейшей маслобойни, где было все, чего могла бы пожелать самая требовательная молочница. Герцог велел ей утереть слезы, потому что не пристало знатной даме в день свадьбы плакать. «А спасибо, — сказал он посмеиваясь, — черт побери! как вино, со временем только зреет». Герцогиня Мег скоро забыла этот обидный свадебный подарок, в таком восторге она была от других, великолепных принадлежностей ее новой жизни. Платья из тонкого шелка, юбки с фижмами, пудренная комната, кровать с балдахином — кровать больше комнаты, где она раньше спала с сестрами, в комнате куда больше отцовского домика; и служанка Бетти, которая в деревенской школе щипала ее и дразнила, а теперь так кротко прислуживала и так дрожала от страха, получая нагоняи; и каждый день к столу подаваемые изысканные горячие блюда, и светские речи и взгляды славных юношей, приглашаемых герцогом из Лондона, — от всего этого герцогиня Мег сделалась счастливейшей герцогиней во всей Англии. Она была как дитя в стогу сена. Но вот чистый восторг новизны прошел, и она стала на свое положение смотреть серьезнее. Она задумалась о своих обязанностях. Она вознамерилась делать все, что положено делать знатной даме. Она дважды в день изображала хандру. Погружалась в таинства ломбера и макао. Сидела часами, склонившись над пяльцами. С учителем верховой езды выезжала каждый день на лошади. Учитель музыки наставлял ее в игре на спинете; учитель танцев — в менуэте, триумфе и задоре. Все эти благородные умения давались ей с великим трудом. Лошадь ее пугала. Каждое утро она ждала с дрожью час, когда ту приведут из конюшни. Уроки танцев ее ужасали. Сколько ни старалась, она топала на паркете, как на деревенской лужайке. Уроки музыки ее ужасали. Непослушные ее стараниям пальцы неуклюже стукали по клавишам спинета, а ноты на пюпитре вызывали то же мучительное недоумение, что и черные и красные нитки на картах, за которые она бралась за игорным столом, что и золотые и красные нитки, которые на пяльцах все время рвались и провисали. Но она упорствовала. День за днем она проводила в угрюмых стараниях сделать из себя знатную даму. Однако мастерство не приходило к ней, надежда гасла; оставалось одно тупое старание. Из всех благородных умений она преуспела только в хандре, ставшей беспросветной и непритворной. Изысканные горячие блюда перестали вызывать аппетит. Под тонким шелковым пологом она всю ночь металась заплаканная и забывалась в дреме лишь на рассвете. Бетти она почти не бранила. Когда-то здоровая и цветущая, она в зеркале видела бледное, худое лицо; славные юноши теперь смотрели больше не на нее, а в бокал и на игральные кости. И каждый раз, когда она встречала герцога, тот глядел на нее с насмешливой улыбкой. Медленно и верно герцогиня Мег сходила на нет… Пока однажды весенним утром не исчезла совсем. Бетти принесла чашку шоколада в постель, но та была пуста. Она подняла тревогу. Госпожу всюду искали, но нигде не могли найти. Известили господина — тот, ничего не сказав, дал слуге знак одеть его и отправился туда, где ожидал ее встретить. И встретил: вот она, изо всех сил сбивает и сбивает масло. Рукава у нее были закатаны выше локтя, юбка подоткнута высоко; увидев через плечо герцога, она покрылась румянцем, а глаза ее зажгла тысяча благодарностей. «Ах, — воскликнула она, — какой бы я сделала реверанс, да не могу отпустить ручки а то все испорчу!» И с тех пор утром она просыпалась и вставала с птицами, и шла, припевая, на рассвете в маслобойню, чтобы там для удовольствия заниматься милым низким ремеслом, которым раньше занималась из нужды. А по вечерам, с табуреткой под мышкой и ведром в руке, шла она в поле и звала коров, как прежде. Другие, возвышенные умения больше ее не влекли. Она с ними распрощалась. И былая радость жизни возвратилась к ней. Глубоко она спала и сладкие под тонким шелковым пологом видела сны, пока птицы не звали ее на работу. Щеголяла она как никогда в дорогих своих побрякушках, ели с небывалым аппетитом изысканные горячие блюда и бранила пуще прежнего бедную служанку Бетти. И снова она стала для славных юношей предметом восхищения и обожания. А муж для нее сделался мудрейшим и добрейшим человеком на свете.
