Зримая тьма - [56]
Перед нами лежала широкая впадина, метров сто в поперечнике, окруженная почерневшими стенами и покрытая пеплом, из которого кое- где торчали обгорелые столбы и пни. Ночью прошел сильный дождь, и, хотя нагретые солнцем улицы давно уже высохли, здесь вода глубоко пропитала пепел, превратив его в густую массу, местами почти белую, местами серую или черную. Этот мрачный амфитеатр кишел бесчисленным множеством человеческих существ, копошившихся в золе. Они рылись в грязи, время от времени извлекая какие-то предметы, похожие на комья лавы, перемешанные с сажей, и, крепко прижимая их к груди, шатаясь, выбирались из пепелища. Этим делом были заняты целые семьи. Люди настолько утратили человеческий облик, так покрылись грязью, что трудно было отличить мужчин от женщин, тем более что женщины не утруждали себя больше ношением чадры. Детей заставляли работать угрозами и побоями. Какой-то ребенок вылез из развалин, крича во все горло; глаза его были закрыты, а на черном лице ярко-красным пятном выделялся рот. Рассерженный отец толкнул его обратно в грязь. В десятках мест одновременно между почерневшими от грязи людьми возникали драки. Вес это напоминало какой-то кошмарный сон. Люди пинали друг друга, сцепившись падали на землю, барахтались и орудовали кулаками, — и все за право обладать нелепыми глыбами, которые они извлекали на свет. Неподалеку появилась женщина, вся покрытая, как проказой, серой грязью. Ее грудь была обнажена. Плюнув на ладонь, она вытерла грязь с соска, отвернула черное тряпье с лица младенца и сунула грудь ему в рот. Мы отпрянули назад: мимо пробежал, обдав нас брызгами грязи, мародер с добычей. Его преследовали кричащие люди, похожие на выходцев из ада.
— Видите, — сказал Кобтан, — эти люди потеряли рассудок. Отчаяние превратило их в диких зверей. Они были привязаны к своей собственности, а теперь все, что у них было, погибло.
Я никогда не видел такого страшного зрелища. Человеческие существа, копошащиеся в грязи, помешались от горя из-за утраты вещей, которые с точки зрения любого европейца не имели никакой ценности. Глядя на это, я почувствовал стыд и унижение.
— Чем можно им помочь? — спросил я у Кобтана. — Надо же что-нибудь для них сделать?
— Многих приютят друзья или родственники, но разместить всех невозможно. Для тех, кто не сможет найти убежище, нет другого пути, кроме лагеря в Либревиле. Но попасть в лагерь— это все равно, что быть приговоренным к смертной казни. Лагеря, созданные в нашей стране, те же Бельзены. В Бельзене людей убивали сразу, в газовых камерах. Здесь же их обрекают на голодную смерть. Внешний мир не знает, что там творится, как не знал и о Бельзене до тех пор, пока не стало слишком поздно. Половины детей, взятых в лагерь, уже нет в живых.
С нестерпимым сознанием вины я вспомнил крошечные личики растерянных и несчастных мальчиков и девочек за колючей проволокой в Либревиле. Я не пришел к ним на помощь, старался забыть об их существовании, успокоить свою совесть, судорожно ухватившись за придуманное для себя оправдание: я ведь за это не отвечаю и ничего не могу сделать. И прошел мимо по другую сторону проволоки.
— Наш народ умирает, — продолжал Кобтан. — Нас истребляют, а мир повернулся к нам спиной. Французы превращают Алжир в кладбище. Молодежь, чтобы выжить, должна идти в горы и сражаться, зная, что ее семьи остаются гнить в этих новых Бельзенах. А когда все кончится, люди скажут: «Мы ничего не знали». Именно безнадежность порождает восстания, мистер Лейверс. Вот почему в горах полно повстанцев.
Две женщины пронесли какой-то обугленный предмет обстановки и скрылись в проломе стены дома, стоявшего на краю опустошенной пожаром площади.
— Остатки спального гарнитура, — пояснил Кобтан. — В течение ста лет мы отворачивались от всего, что предлагал нам Запад, а потом начали сдавать. Мы дошли до того, что теперь ни одна девушка в городе не выйдет замуж за молодого человека, пока он не накопит достаточно денег для покупки спального гарнитура. Может быть, ему потребуется десять лет, чтобы накопить нужную сумму, но коль скоро гарнитур куплен, значит, этот человек добился успеха в жизни. Он стал гражданином- собственником, обзавелся обстановкой, и ему уже наплевать на всякую политику. У него есть двухспальная кровать, гардероб, комод и несколько квадратных метров ковра. Теперь члены Фронта национального освобождения напрасно будут толковать ему о свободе.
Мы повернули к городу. Позади нас арабы, уже стоявшие одной ногой у ступеней неведомо' куда ведущей лестницы, теперь копошились а грязи в поисках обломков рухнувших надежд.
— Многие верили, что Латур может дать им я обстановку, и свободу.
Кобтан улыбнулся.
— Как мусульманин, я вынужден признать, что даже убийцы, которые вчера поджигали наши дома, возможно, были всего лишь орудием в руках бога. У нас отняли мир, который дал нам полковник Латур. Его эксперимент провалился. Почему? Мы не знаем, но разве не может быть так, что все те блага, которые сулил нам полковник Латур, это вовсе не то, чем предписал нам владеть бог? Если бы полковник добился успеха, наши сыновья обучались бы вместе с вашими и стали бы мыслить так же, как ваши, а наши дочери получили бы такие же права, какими пользуются ваши дочери. Мы имели бы то, что вы считаете прогрессом, то, что вы именуете демократией. Но, мистер Лейверс, неужели вы не можете понять, что это не те идеалы, к которым стремится ислам и что путем справедливого применения принципов нашей религии мы можем достигнуть человеческого совершенства иными путями, чем вы?
