Зримая тьма - [30]

Обедали мы поблизости от какой-то деревни, и тут я впервые заговорил с агрономом, которого мы захватили с собой из Умм эль Абида. Он принадлежал к числу людей, которые долгое время были чрезмерными идеалистами, а теперь пытались скрыть шрамы старых ран под напускным цинизмом.

— Да не нужен им мост, — заявил агроном. — Не нужен, и все. Они отказываются и от моста Латура, и от моих тыкв, хотя они и крупнее и лучше местных сортов. Расин только что сообщил об этом полковнику. Они не хотят, чтобы для них строили мост.

Агроном уже был готов разразиться желчным смехом в ответ на мое удивление, но я, вопреки его ожиданиям, промолчал.

— Да и к чему им мост? — продолжал он с раздражением. — Он только нарушил бы заведенный здесь порядок. Земля около деревни стоит раз в десять дороже, чем земля за рекой, и составляет собственность крестьян из местной аристократии. Именно поэтому они и стали аристократами. Если они позволят Латуру построить мост, то цены на землю уравняются. И не только. Это приведет к настоящей революции, к коммунизму. Все пойдет вверх дном. Райве они не имеют права жить, как им нравится?

— Здесь везде так, — продолжал агроном, когда мы собирались сесть по машинам, — мы пичкаем их лекарствами и считаем, что делаем полезное дело. А в действительности? Старики отказываются умирать, поскольку, в сущности, они и без того бессмертны. После того как мы зарядим их пенициллином, они будут жить лет по сто пятьдесят, если кто-нибудь не прикончит их. Молодые не получают наследства… Вот они и просят, чтобы мы убирались восвояси и оставили их в покое.

Во второй половине дня Латур, казалось, немного повеселел.

— Ваше счастье, что вы не отправились в эту поездку один, — сказал он. — Мы только что получили сообщение по радио: мост впереди на дороге разрушен. Следовательно, нам придется сделать крюк километров в восемьдесят по очищенной территории. Пришлось запросить по радио специальное разрешение продолжать экспедицию.

Мы вынуждены были покинуть кратчайшую дорогу в Тагинит, отклониться еще дальше к югу и оказались в долинах, где уже чувствовалось дыхание пустыни. Правда, до ближайших дюн оставалось еще километров сто шестьдесят, но порой нас уже осыпало песком, принесенным ветром, и время от времени в джип падала изнеможенная саранча, похожая на розовую целлулоидную игрушку.

Наши машины громыхали по каменистой дороге, словно бы усеянной блестящими железными черепками, пересекали голые, похожие на клыки, вершины, спускались в расстилавшиеся за ними зеленые долины. Здесь была жизнь, по крайней мере, о ней можно было догадываться: к небу, как темная брошка, был приколот вертолет.

— Вероятно, мне следовало сказать, что эта территория очищена лишь теоретически, — заметил Латур, следя глазами за пятью истребителями-бомбардировщиками, промчавшимися у нас над головой. — Едва становится известно о приближении солдат, не меньше половины жителей скрывается. У пастухов есть своя система оповещения. Самолеты бомбят костры стоянок — единственный признак жизни, видимый сверху. Иногда летчики теряют ориентировку и бомбят не то, что нужно. Жаль, конечно. Ведь большинство крестьян даже не понимает, что происходит. Пастух, который во время нашей последней поездки был у нас проводником, все допытывался, кончилась война или нет. «Какая война?» — «Как какая? С турками, конечно!..» Он и не подозревал о существовании

Франции и не знал, что мы находимся тут, в Алжире.

Эвакуированная деревня представляла собой самое страшное зрелище из всего, что мы видели в тот день. В ней насчитывалось сорок — пятьдесят хижин, причем примерно треть из них оказалась сожженной не полностью; очевидно, когда орудовали солдаты, шел дождь. Сохранился также большой, крепкий глинобитный дом, окруженный выбеленной стеной с большими воротами. Деревня вместе с полями занимала маленькую долину. У меня создалось впечатление, что берберы жили здесь вечно. Они возделали не только каждый клочок земли на дне долины, но и все выступы окружающих гор и даже ухитрились срезать верхушки огромных валунов и развести на них сады. В окружающих деревню скалах были высечены бесконечные ступени, по которым трудолюбивые крестьяне из поколения в поколение поднимали наверх землю и спускали в долину собранный урожай. Они придумали примитивную, но исправно действующую ирригационную систему, вроде той, что применялась еще до изобретения водяного колеса и до сих пор применяется в Индокитае; женщины и дети ведрами из бутылочных тыкв носили воду из реки и выливали ее в канавы, вырытые на склонах долины.

Трагедия, постигшая эту безымянную деревню, стала особенно ясна, когда мы увидели туши коз, или, вернее, их жалкие останки. Привязанные к кольям козы объели траву там, куда сумели дотянуться, изгрызли колья и подохли. Одну козу наполовину съели свиньи. Коза лежала, туго натянув веревку, без глаз, с широко разинутым ртом; оттянутые назад, словно лакированные губы открывали почерневшие десны с большими белыми зубами. Ла- тур объяснил, что жители деревень, застигнутые врасплох подобными молниеносными операциями, всегда бросают животных на произвол судьбы. Раньше в этой деревне было много животных, теперь же уцелели только кошки и свиньи, привыкшие самостоятельно добывать пищу. Когда мы появились во дворе дома старейшины, маленькие черные волосатые свиньи с длинными и острыми мордами бросились врассыпную, оставив на земле почти до костей обглоданного осла. В небольших загонах, куда свиньи не могли проникнуть, валялось много дохлых овец; с ними расправлялись кошки. В большинстве хижин остались гнить трупы погибших животных, о чем свидетельствовали тучи мух и, конечно, зловоние.