Зрелища - [54]

Нет, не решается.

Слушает еще, чего ей тот подлец говорит. Мало ему, что друга сжег и славу всю забрал, — теперь и жену хочет.

Да стреляй же, стреляй, чего ты ждешь? Не решится никак, трудно убить человека? Враки это все, ничуть не трудно. Вот-вот, правильно тот старичок говорит, что милосердие должно быть с мечом, а добро с кулаками. И что подлецы кругом еще есть, мерзавцы всякие, прячутся в гуще народа, все беды от них — разве не так? Так что же ты ждешь? Да… Да… Стреляй… Не томи. Вот… вот сейчас… не целясь… пока он не смотрит… Ну?!.

Нет, опять отпустила.

Опять танцы пошли.

А тот, на тросике, висит себе, вращается потихоньку, нет-нет да и уставится тебе в глаза черным дулом — аж во лбу больно. Но Она-то, Она что делает? Подлецу улыбается, танцует с ним. Вот они, верно, вся их порода такая. Ах, дайте мне тот револьвер, я их сам, обоих, его и ее. И домой к себе ведет, ах сука, убийцу ведет, польстилась. Нет, это… это что же?… это ведь невозможно… это что же творится на свете, до чего дошли уже. К дивану тащит, юбку расстегивает, просит свет погасить…

Вот он снимает пиджак, идет к выключателю, спокойно так идет, и тут Она наконец срывается, отбегает в угол и… Тот же адский грохот, те же гвозди в уши, в мозг, в распаленные нервы, но какой восторг, какое сотрясающее блаженство — раз! другой! третий! Еще неподвижен занавес, еще расплываются, расцветают три алых пятна у того на белой рубашке, еще валится он медленно на колени и потом навзничь со стуком, а зал уже стонет, ревет, вскакивает на ноги.

Вот!.. Вот оно!…Свершилось. Они ревут. Сто, тысяча! Сколько их? Где их важность, где усмешки? Где блокнотики для впечатлений? Где те умники, кто их видит, молчащих, в этом громе и плеске? Занавес. Конец. Мы победили. Все, все на сцену. Держите друг друга… Крепче… Держите, чтобы не упасть… Какой рев, какой грохот!.. Нет сил больше… Мы победили…. Все… Их глаза… раскрытые рты… их слезы… Нечем дышать… Занавес… Кончено… Спектакль окончен… Мы победили… Довольно. Конец…

22

Спектакль был показан снова на другой день и потом еще и еще — в этот, последний, толпа жаждущих запрудила улицу аж до трамвайных путей. Примчавшаяся милиция кое-как навела порядок, натянула веревки с флажками, но за это выпросила у администратора десять входных билетов, якобы необходимых для протягивания веревок порядка внутри зала. Слухи, один другого заманчивее, быстро разлетались по городу. Не нужно было развешивать афиш, объявлять по радио — всеведущая публика валила сама, обрывала телефоны, выламывала фанерные окошечки касс. У кассиров, у билетеров, у самодеятельных артистов, даже у Сережи вдруг появились десятки старых друзей, которых они давно забыли (нехорошо!), которые о них всегда помнили (звонили, да не заставали), а вот теперь, раз уж такое дело — нельзя ли хоть пару билетиков? ну хоть один? хоть контрамарку? Приходилось сажать в проходы, в оркестр, даже за кулисы — ничтожный пожар, и никто бы не вырвался живым из такой давки.

Дней через пять откликнулись и местные газеты. Первая рецензия в восторженном тоне возносила до небес актерскую игру, изобретательность постановщика, мастерство художников и, главное, массовый характер зрелища; к сожалению, она была напечатана в ведомственной железнодорожной газете, тираж которой был невелик, а беспристрастность к Дому культуры — под большим сомнением. Вторая высказывалась гораздо сдержаннее, имела характер более информационный и хотя и отмечала некоторые творческие удачи, упоминала также и «некоторых товарищей, склонных необоснованно переоценивать и тем вредить молодому талантливому коллективу». Третья статья прямо говорила о преобладании формального начала в ущерб содержанию и психологической глубине, поднявшийся же вокруг спектакля ажиотаж расценивала лишь как новое свидетельство того, насколько завлекательно коварен и опасен может быть формализм в искусстве.

Но что бы ни писалось в этих статьях, главное было одно: три! три газеты сразу. Большего нельзя было вообразить. Достаточно, казалось, взглянуть на директора Дома культуры, который вился перед Салевичем ужом, заглядывал в глаза, распахивал двери, готов был раскататься ковровой дорожкой перед ним и перед последним статистом, чтобы почувствовать размеры успеха — успеха, подавившего всех сверху донизу. Сам же Салевич после нервного потрясения премьеры пребывал как бы в сильном шоке, сидел, обессиленно улыбаясь, в кресле, в опустевшем танцклассе, и только заслышав внизу рев и аплодисменты, медленно шел на сцену кланяться. Словно ему не по силам оказался конец ужасного напряжения, в котором он жил последний год, эта внезапная слава, восхищенное обожание труппы, публики, друзей, статьи, слухи — голова у него иногда начинала кружиться в буквальном смысле, он протягивал руку, чтобы ухватиться, и сразу же находил опору — его старались не отпускать никуда одного. Может быть, ему было бы даже полезно сейчас чье-то недоброжелательство или зависть, но и они не смели пока подать голоса.

В середине мая народный театр был награжден почетным дипломом, несколькими грамотами, потом йз верхних сфер стали доноситься отголоски новых приятных разговоров и намерений, поговаривали о том, чтобы дать театру кроме народных прав еще и профессиональные, двигались какие-то тайные рычаги и пружины административной власти, и вот наконец было официально объявлено — коллектив будет представлять город на большом самодеятельном фестивале.