Зрелища - [52]

15 апреля.

Наконец-то купил пиджак. Серенький, в едва заметную клетку, запасные пуговки пришиты внутри, и к брюкам подходит — да в таком пиджаке!.. В таком пиджаке я полез менять шторы, сорвался и, падая, вырвал полрукава. Все же лишь такая ничтожная и мелкая натура, как я, может приходить в такое отчаяние из-за какого-то паршивого пиджака.

16 апреля.

Дядя Филипп сказал, что у поэта не может быть глубины души — он ее постоянно выворачивает наверх, наружу.

19 апреля.

АП. сегодня целый час хохотала как помешанная — я попросил ее выйти за меня замуж.

21 апреля.

Ну хватит, давай поговорим спокойно. Разве можно так ненавидеть собственную дочь, как говорит Л.П. А тем более себя самого? Уж так ли ты плох, подумай. Некрасив, да, близорук, прыщи на лбу, мелковат подбородок, но не безобразен же, нет! Посмотри кругом, сколько есть хуже тебя — лысых, косых, беззубых, с бородавками, с диким мясом на лице, с кривыми носами — ну что, полегчало? А что фигурой не вышел, так и это не страшно — много ли ты видел Геркулесов не в кино и не на журнальных обложках? Голова могла бы быть, конечно, получше, так называемый котелок, чтобы варил безотказно, но и это, если подумать, не страшно, это даже вредно бывает для счастья. Почитай-ка «Горе от ума» или посмотри на дядю Филиппа — много ли ему счастья от его головы? Ну, а мучения все твои — разберись, из-за чего они, из какого пальца высосаны. Что не любит тебя никто, так это вздор, любят, есть такие, а ведь тебе надо, чтобы всякий встречный перед тобой рассыпался, — ну, не гадость ли это? Можно ли этим мучиться? Кто они, эти встречные, — вахтеры, гардеробщики, кладовщики, парикмахеры? Стыдитесь, сударь. Или несовершенство мира тебе докучает, от общего неустройства корчишься? А ты бы не корчился, а шел бы и исправлял понемножку, где тебе по силам — чего проще. Ну, а то, что в службу тебя никто не берет, что некому предаться целиком душой и потрохами, так сам ты кто такой еще, чтобы кому-то предаваться, велики ли твои потроха? Нет, мой милый, хватит тебе дергаться, хватит зарываться. Сядь спокойно, передохни, погляди вперед назад, помаши рукой дорогому детству — пора уже, сколько можно. Посидел? Помахал? А теперь вставай и иди дальше. И все тебе будет, красавец, и дальняя дорога, и важные хлопоты, и червонная дама, и трефовый король, только ручку золоти время от времени, не забывай.

21 апреля.

Ах, как хорошо, как ловко да складно все выходит у меня на бумаге! Так бы и сплющился, так бы и заполз на эти листочки крохотной буковкой. И пошла бы у меня складная да расписная буквенная жизнь, а так…

25 апреля.

Завтра, завтра премьера! Что-то будет? Если провалимся… Мне на все плевать, на всех, не жалко ни Салевича, ни себя, но Л.П! Бедная Л.П.

21

К. Дому культуры сбегаются, к вагоностроителям, и не мало — ничего себе, набрали толпу. Знакомых, что ли, созвали? Или билеты так дешевы? Или название больно завлекательное — «Стреляйте, не целясь!». Даже лишнего клянчат, даже к администратору стучатся, и над кассой, глядишь, косая дощечка «на сегодня все продано» — никогда такого не бывало. Гардеробщикам плохо, взмокли с непривычки, зато бинокли прокатные раздали мигом, ни одного не осталось… И ни конфет, ни мороженого — только мокрая мелочь горой на подносе и рубли комочками. Зал гудит, рассаживается, платья шуршат, звякают номерки в карманах, стучат стулья, шоколадки позванивают, вылупляясь из фольги, и запахи! Запахи какие летают, собираются наверх, к потолку, к паровозу, на нем нарисованному. Свет меркнет, желтеет, вот уж темно совсем. Последние пробегают по проходу, усаживаются, и все стихает. Ждут.

Ряд за рядом, белые лица, не разобрать, где кто, точно пчелы в сотах. Но нет! Все они здесь, все затаились, непохожие, спрятались в темноте. Троеверов с Дерой в „уголочке, и Соболевские всей квартирой на балконе, и дядя Филипп с даровой контрамаркой в кармане. Ждет в своей ложе директор, теребит дрожащим пальцем манжету, и Тася возвышается в третьем ряду, а за ней кто-то вертится, шипит заранее, что не видно ничего, в последний ряд бы всех этих длинных. Тут же и Герман Тимофеев с новыми учениками, у каждого в руке блокнотик для впечатлений. А это кто? Неужели Всеволод? Он, точно — его череп, пришел-таки, несмотря на обиды. Ждут друзья и родственники, как-то там наши на сцене, и весь хоровой коллектив с неосторожной руководительницей, и какие-то неизвестные женщины с глазами, непомерно расширенными от стольких прочитанных и оплаканных книг.

Ждут и за занавесом.

Сережа застыл у щитка, и Лариса Петровна рядом с ним, ей сейчас выходить, и бледный Салевич в глубине то ли молится, то ли разносит кого-то сквозь зубы.

Ну, все. Хватит ждать. Начали. Поднимай.

И вот расползается в стороны голубой плюш.

Вспыхивают прожекторы.

И стоит в их свете не Рудаков, нет — еще неизвестно кто. Он. А сзади выходит тоже неизвестно кто, только не Лариса Петровна — Она.

Он стоит, скрестив руки, а она смотрит ему в спину задумчиво — молчит. И револьвер, тот самый, медленно спускается сверху на тросике, застывает, и огромная тень его на задней стене.