Зрелища - [39]

Сережа нагнулся к ней, она притянула его за шею и поцеловала, быстро и горячо растолкав языком его губы.

Потом, по своему обыкновению, отпихнула в лоб ладошкой.

Он вышел вслед за Мамой Андреевной, и только тут, с таким вот запозданием, сердце его начало крепко колотиться и болеть от всего, что он натворил, и от всяких смутных предчувствий — что же теперь будет.

15

Можно сказать, что Лариса Петровна своим вселением в квартиру Соболевских сразу утихомирила бесконечные раздоры и заколачивание дверей и на время сплотила всех жильцов в лютой ненависти к себе. Почему? За что ее так возненавидели? Чем она провинилась? Да ничем. Не было никакого повода — никого она не успела обидеть, ни в чем себя не показала, даже не говорила, кажется, ни с кем, но ее будто учуяли. Еще первые дни ее как-то щадили за бинты и беспомощность, но вот через неделю гипс был снят, жертва готова, и тогда началось. Нет, ее не оскорбляли в открытую, не кидали в нее кастрюлями, не обваривали кипятком. Ее поедали тем верным и мучительным способом, который незаменим, если человеку некуда деться от своих преследователей, — о ней говорили. Да-да, говорили вслух, как об отсутствующей, умело приглушая голос и хихиканье, не называя по имени, а все «она» — знаете, а она опять, вот она, вот тащится, смотрите, ну и кикимора — и что тут можно было поделать? Легко ответить чернейшей бранью на любое оскорбление, всякую вредность можно отомстить втрое, можно даже броситься в безнадежную драку, не считая врагов, и там погибнуть, но бороться с ровной, разлитой вокруг тебя ненавистью невозможно — постепенно заражаешься, сама начинаешь ненавидеть и халатик свой, и коленки, и хочешь куда-нибудь спрятать все, чтобы понравиться им, чтобы простили наконец — только нет, халатиком тут не отделаешься. Ты пострадай, как мы страдали, как до сих пор вот уже сколько лет страдаем, а все из-за чего? Из-за бабки-булочницы, чья вся квартира раньше была. Как начали ее тогда уплотнять, как начали в квартиры вселять — зачем она нас из деревни выписала, зачем поманила? Чужих людей испугалась, родственников вселить захотела, а мы и поддались, дураки такие, раскрыли варежку. Да откуда же нам знать было, что за жизнь такая в городах, зачем она нам не сказала? Вот с тех пор и маемся и терзаем друг друга, и ты у нас тоже попляшешь, только хуже, чем нам самим, все равно никому уж не будет.

Взять хоть Николая Степановича, приезжего деда. За что ему такая жизнь? Он всегда уважения хотел, своего места в людях, маленького пусть, но своего, с понятным назначением, с высшим над собой и с низшим хоть одним, не он же самый низший. И если б дали ему такое место, ох как бы он в него влип, как бы врос всей душой, и уважал бы наверх, кого надо, и направо и налево бы уважал, и внутрь себя, и даже вниз бы уважал, потому что и у того, у нижнего, свое место есть, свой Корень. Жили бы тогда все покойно и благостно, как деревья у них в Малых Цапельках. Сегодня пришел — тут сосна, тут береза, и завтра придешь — тут сосна, тут береза, и через год, и через пять лет — и сосна, и береза, все на своем неизменном месте. Ах, кабы было у него такое место, как бы он его украшал, как бы пекся о нем днем и ночью, красочкой красил, песочком бы посыпал, цветы рассаживал, и каждый! — каждый ведь так делал бы. А теперь что? Носятся по кругу безместные, свищут в два пальца и гадят за собой что есть силы, нагадил — и нет его, и искать его некому.

Вот хоть его работа. Чего бы, кажется, верней — поставили, и охраняй до смерти все, что прикажут.

Так нет, куда там.

И чего он только не охранял в свою жизнь. То сажали его у барьера с наганом на боку, а от барьера по лестнице поднимались умные люди изобретать военные дирижабли, и он на эту лестницу, ой, не всякого пускал, и уже врастал в свой барьерчик, бумагу, белый ватман, менял по субботам, и за собственные деньги (не жалко) купил зажимчики, чтобы пропуска вешать, ярлычок с номером к телефону присобачил и уже уважал потихоньку себя и высших, кто ему приказывал, и тех, кто к этим высшим по красной лестнице восходил, и даже тех, кого не пускал на лестницу, и тех уважал, ибо и у них было свое место — за барьером под лестницей, и всем от этого уважения начиналось хорошо, ан вдруг хлоп! — и нет ничего. Не нужны больше дирижабли. Институт закрывают, и ему перекидка. Сидит он в подвале, тоже барьерчик и тоже наган, только другие, рядом тетка седая, и он ее вроде охраняет. Ей целый день папки какие-то сверху носят, сдают под расписку, она же те папки раскладывает строго по полкам, а полкам этим конца нет. Только он принялся здесь врастать, с теткой уже подружился, облегчал ее от тяжелых папок, чтоб не лазила на самый верх, только они чайник себе завели и чашки с цветами — новое дело! На поезда. Поезда охранять до границы, а с чем поезда, от чего охранять, даже начальство не знает.

И так всю жизнь.

Теперь вот он на заводе охранником, но и в это место не верит, не хочет уж здесь укрепляться, потому что некого здесь уважать приезжему деду, и его уважать некому, безместные все, и он сам безместный. Вот они валят по утрам всей толпой, и разве кого тут запомнишь, закрепишь в памяти, если он сунет тебе пропуск, дыхнет табачищем и сгинет, точно неживой, — никого он не может запомнить. Или среди дня он выходит на сигнал, отпирает ворота и выпускает на улицу то ли грузовик, то ли катафалк такой, на двадцати колесах, и едет на нем что-то огромное, от чего земля с рельсами трясется, обитое досками и толем, черный адрес на боках, и что это такое, что за продукция такая, для кого, где тут концы, где начала — то ему тоже неведомо, не знает он ничего, зачем это сделано и к какому месту прикрепится. И горько ему, горько, и хочет он что-то спасти, закрепить вокруг себя напостоянно, чтоб не прыгало, не носилось со свистом, оттого и ненавидит всякое скакание городское, прыткость их ненавидит и страдает от чужого нарушительства, как от собственной своей болезни, — а вы говорите…