Зрелища - [37]

Даже интересная рука на перевязи не могла ее разжалобить.

Они остались ошарашенные перед захлопнувшейся дверью, на самом перепутье лестничных сквозняков. Лариса Петровна от обиды не могла вымолвить ни слова. Сережа тоже молчал, но не от обиды — у него вдруг похолодело в груди, и сердце от налетевших надежд сразу переполнилось сладким ужасом. «Да нет же, нет, не будет этого!» — говорил он себе. Но в груди все холодело, и рот сам собой округлялся в глупейшую букву «о» — поневоле приходилось молчать и отворачиваться.

Потом он наконец пересилил себя, позвонил в квартиру напротив и спросил, знают ли они, что за дрянь их соседка, которая вот так и так с ними поступила, и нет ли у них. чего-нибудь острого, чтоб обрезать ей звонок, телефон и электричество. На это ему ответили, что про соседку они все знают, ишь чем удивили, да вы бы нас раньше спросили, мы бы вам такого порассказали, что хоть караул кричи. Что же касается остального, острого, то они и сами сдают иногда комнаты, и другие в их доме тоже сдают, и ежели всякий психованный жилец, чуть что не понравилось, начнет резать провода, То во всем доме наступит непоправимый развал, и они этого никак не допустят. Спрашивать тут больше было не о чем. Нужно было самим искать какой-то выход, срочно что-то придумывать, тем более что дело шло к вечеру и на улице заваривалась обычная снежно-дождевая мешанина.

Они сидели на чемоданах и думали.

Ужасно дорого и никогда нет мест — вот все, что они знали о гостиницах. Поэтому гостиница сразу отпадала. Наиболее заманчивым казался простейший вариант напроситься к кому-нибудь в гости на пару ночей, а дальше будет видно. У Ларисы Петровны записная книжка так была набита знакомыми, что поначалу казалось просто смешно — неужели там не найдется ни одного, достаточно богатого и беспечного, чтоб пустил ее ночевать даже без предупреждения, даже и с чемоданами. Они сошли вниз к автомату, и Лариса Петровна, водя пальцем по странице и бормоча «нет… не хочу… а ну ее… зануда такая…», все же кого-то выискивала и диктовала Сереже номера — он одной рукой набирал их, другой прижимал трубку к ее уху. Через несколько минут ему пришлось бежать в гастроном разменивать мелочь, но и новые монетки скоро кончились — все знакомые словно сговорились в этот вечер разъехаться, разойтись по гостям или погрязнуть в затяжных ремонтах квартиры. Надо было снизить требования и пересмотреть книжку сначала, не брезгуя ни занудами, ни нахалками, не отказываясь даже от общежитий — неужели и в общежитиях не найдется ни одной пустующей койки. Нет, ни в общежитиях, ни у нахалок, ни у зануд тоже ничего не получилось. Даже верная Тася была в отъезде и ключ от комнаты ездил где-то вместе с ней. С каждым отказом Сережины надежды разрастались, наглели, но признаться в них хотя бы себе, высказать вслух всю их бессовестность — нет, невозможно, невозможно! Он все так же молчал и таился, безуспешно борясь с буквой «о» на своем лице.

Теперь у них оставалось только несколько бестелефонных адресов, которые нужно было объехать для очистки совести, прежде чем идти назад в больницу или на вокзал, так говорила Лариса Петровна, вошедшая, кажется, во вкус страданий. Они составили из этих последних адресов наивыгоднейший маршрут и, заметив издали огни нужного трамвая, пошли на остановку.

Первого адреса они попросту не нашли. Отыскались только улица и дом, квартира же как сквозь землю провалилась, и пока они бродили с лестницы на лестницу, звонили невпопад в чужие звонки и сквозь брань и попреки из-за закрытых дверей пытались все же выспросить дорогу, они сразу так устали и промерзли, что едва набрались решимости двинуться дальше. Во втором месте им открыла женщина с заплаканным лицом, Лариса Петровна ушла с ней в квартиру и через пятнадцать минут вышла назад, тоже заплаканная, и, ни слова не говоря, пошла вниз. Сережа не стал ее расспрашивать, только придержал в дверях и застегнул забытую пуговицу на пальто. Было еще несколько мест, где он просто оставался внизу с чемоданами, а она одна поднималась наверх и потом спускалась, бормоча под нос что-то горькое и презрительное. Под конец они оба так прониклись собственной заброшенностью и обидой, что когда им открыли двери последнего адреса и оба на мгновение оглохли от света и музыки, когда высыпали в прихожую веселые и подвыпившие, в расстегнутых рубашках, готовые все отдать и всем поделиться, они тотчас повернули и, ни о чем не попросив, пошли прочь, оскорбленные до глубины души этим весельем.

— Ну все, — сказала внизу Лариса Петровна. — Значит, судьба.

— Чего? — не понял Сережа.

— Да-да, не смотрите так. Другого-то ничего не осталось. Ну-ка, придержите здесь.

И, пролистав с его помощью записную книжку, она открыла ее на букве «Т» — Тимофеев Герман.

«Нет! Не надо! Прошу вас!» — Он не выкрикнул этого вслух только потому, что кто-то спускался мимо них по лестнице. Он засуетился, выдернул у нее книжку, уронил, бросился поднимать. Герман Тимофеев — ну, конечно, как он мог забьггь. Это имя точно острой иглой проткнуло его несбыточные надежды, и он в порыве отчаяния, цепляясь бессмысленными словами то за одно, то за другое, забормотал, что да, конечно, там ее наверняка примут, как они забыли, но это неудобно, то есть удобно, но не всегда, к нему ходят из школы, хотя это тоже, конечно, ерунда, ханжество, что и говорить, но вот здесь, совсем недалеко, есть еще один адрес, если б она согласилась, он ни за что не ручается, но вдруг выйдет, они уже столько изъездили, так еще один, ну, пожалуйста, это недалеко…