Зрелища - [14]
Было ясно, что двух книг тоже недостаточно, нужно еще как минимум три сантиметра, которых взять было абсолютно неоткуда.
Лариса Петровна стояла наверху, страдальчески сдвинув брови и забыв опустить поднятую руку, затем в отчаянии начала расстегивать на себе кофточку, точно в комнате никого, кроме нее, не было или важность задачи сама собой уничтожала все обычные условности. Она расстегивала все быстрее, видимо, в этом была какая-то идея, а не просто безнадежность, потому что брови у нее вдруг разгладились, губы приоткрылись, она торопилась, она почти забыла об осторожности. Вот кофточка снята, вот она поднимает стакан и банку и начинает туго заворачивать их в один сверток — легкий стон восхищения пронесся по залу. Было совершенно ясно, что восхищение относится не к плечам и рукам, открывшимся под кофточкой, но, главное, к самой идее. И когда она, положив тугой сверток на обе книги, осторожно ступила на него, выпрямилась и, показав чуть синеватую, бритую подмышку, крепко взялась за рукоятку револьвера, мгновенное облегчение, расслабленность, почти восторг заполнили Сережу, заставили забыть всю неловкость, головную боль, даже ненавистный запах краски — так ему на какую-то секунду стало хорошо. И тут, в эту-то расслабленность, эту раскры-тость его точно горячим острием ткнули под сердце.
То ли ножка подломилась сама собой, то ли все было заранее подстроено — Лариса Петровна вдруг пошатнулась и вместе с книжками, стулом и завернутой в кофточку посудой рухнула вниз.
Сережа вскрикнул и бросился вперед.
Что-то ударило его по протянутым рукам, он схватил это вслепую, дернул на себя, не удержался и упал на одно колено.
Раскрыв глаза, он увидел, что сжимает в руках стул, а Лариса Петровна, целая и невредимая, висит на одной руке над самым полом, не выпуская из пальцев револьвер. Стальной тросик сильно провис, нарисовав в воздухе четкий угол, и хлипкий шпагат тоже каким-то чудом держал ее и не рвался. Сережа посмотрел назад. Никто не смеялся над ним, все казались очень серьезными и взволнованными, хотя с мест почему-то не поднимались. Рудаков подошел к стене, ослабил трос и осторожно опустил Ларису Петровну на пол. Она сразу же оделась и как ни в чем не бывало отошла к оставшемуся куску зеркала.
— Сколько времени? — спросил Салевич.
— Пять минут, — ответил кто-то, показывая секундомер.
— Все же много.
— Но если будет выстрел, меньше нельзя.
— Выстрела не должно быть.
— Как это?
— А вот так… Впрочем, надо еще подумать.
Рудаков, проходя мимо Сережи, тронул его за плечо и прошептал:
— Большое вам спасибо.
— Мне? — изумился Сережа.
— С вами очень легко работать.
«Издевается, — окончательно уверился Сережа. — Ну и черт с ним».
Сердце у него еще колотилось, но он старался не показывать вида. Машинально трогая опущенный револьвер, он заметил, что тот привязан вовсе не шпагатом, но электрическим шнуром того же цвета. Такой шнур мог бы выдержать трех таких, как Лариса Петровна. «Значит, они знали, — подумал Сережа. — Значит, нарочно!» Хотя, с другой стороны, не похоже, чтобы столько людей весь вечер разыгрывали его одного. Нет, конечно, это не розыгрыш. Такая серьезность, невозмутимость, озабоченные лица — точно им дела нет важнее в жизни. Но в конце концов, ему-то что до их затей, зачем его втянули сюда и даже не объяснили толком, что от него требуется, Разозлившись вконец, он пошел прямо к Салевичу и холодно спросил:
— Я, наверное, могу идти?
— Идти? — не понял Салевич. — Куда идти? Что-нибудь случилось?
— Нет, ничего особенного, но…
— А-а, вы испугались. О, как я не подумал об этом! Конечно, мы должны были вас предупредить.
— Ничуть я не испугался! — воскликнул Сережа. — Какой вздор! Просто я хочу знать, зачем я здесь нужен.
— Но ведь пока… пока я не просил вас делать ничего дурного… Или невыполнимого. Разве не так? — Он говорил мягко, даже чересчур мягко, как бы облизываясь. — Или вам не нравится то, что здесь происходит?
На них поглядывали, некоторые с любопытством, некоторые как будто с осуждением.
— Дело не в том, нравится или нет, — сказал, краснея, Сережа. — Но посудите сами… Поставьте себя на мое место…
— Да, я пытаюсь.
— Ведь обычно… Если человеку предлагают, ну, я не знаю, как это назвать… работу, что ли…
— Работу, безусловно, это нужно называть работой.
— Вот видите. Обычно говорят, что он будет делать, и тогда — тогда он соглашается или отказывается… правильно?
— Конечно.
— Никому неинтересно потом оказаться несостоятельным или неспособным.
— Вам это не грозит.
— Возможно. Но уверенности ведь нет. Всякий начинающий имеет право расспросить заранее, я спрашиваю не больше других, так сказать, на равных правах.
— Вы забыли еще одно.
— Еще одно?
— Обычно он спрашивает о зарплате.
— Ах да, верно…
— Вы не спросили о зарплате, и это не случайно. Вы сами не чувствуете себя обычным начинающим.
— Но за что? За что я должен получать зарплату?
Салевич вздохнул и пристально посмотрел на Сережу.
— Вы совсем не следите за моими ответами, — сказал он.
— Как? Разве я что-то пропустил?
— Конечно. Если бы вы слушали внимательно, то могли бы заметить… Каждый раз я даю вам возможность перестать спрашивать и с честью выйти из этого разговора. Вы же… Чего хотите вы? Договориться обо всем заранее? Но ведь это невозможно. Вы входите в очень сложный мир, многое здесь не объяснить словами. Попробуйте сами присмотреться, понять. Ведь от вас еще ничего не требуют! Вы же, вместо этого, набрасываетесь на меня, настаиваете, бувально хватаете за горло…
Когда государство направляет всю свою мощь на уничтожение лояльных подданных — кого, в первую очередь, избирает оно в качестве жертв? История расскажет нам, что Сулла уничтожал политических противников, Нерон бросал зверям христиан, инквизиция сжигала ведьм и еретиков, якобинцы гильотинировали аристократов, турки рубили армян, нацисты гнали в газовые камеры евреев. Игорь Ефимов, внимательно исследовав эти исторические катаклизмы и сосредоточив особое внимание на массовом терроре в сталинской России, маоистском Китае, коммунистической Камбодже, приходит к выводу, что во всех этих катастрофах мы имеем дело с извержением на поверхность вечно тлеющей, иррациональной ненависти менее одаренного к более одаренному.
Приключенческая повесть о школьниках, оказавшихся в пургу в «Карточном домике» — специальной лаборатории в тот момент, когда проводящийся эксперимент вышел из-под контроля.О смелости, о высоком долге, о дружбе и помощи людей друг другу говорится в книге.
Умение Игоря Ефимова сплетать лиризм и философичность повествования с напряженным сюжетом (читатели помнят такие его книги, как «Седьмая жена», «Суд да дело», «Новгородский толмач», «Пелагий Британец», «Архивы Страшного суда») проявилось в романе «Неверная» с новой силой.Героиня этого романа с юных лет не способна сохранять верность в любви. Когда очередная влюбленность втягивает ее в неразрешимую драму, только преданно любящий друг находит способ спасти героиню от смертельной опасности.
Писатель-эмигрант Игорь Ефремов предлагает свою версию убийства президента Кеннеди.
Сергей Довлатов как зеркало Александра Гениса. Опубликовано в журнале «Звезда» 2000, № 1. Сергей Довлатов как зеркало российского абсурда. Опубликовано в журнале «Дружба Народов» 2000, № 2.
В рубрике «Документальная проза» — отрывки из биографической книги Игоря Ефимова «Бермудский треугольник любви» — об американском писателе Джоне Чивере (1912–1982). Попытка нового осмысления столь неоднозначной личности этого автора — разумеется, в связи с его творчеством. При этом читателю предлагается взглянуть на жизнь писателя с разных точек зрения: по форме книга — своеобразный диалог о Чивере, где два голоса, Тенор и Бас дополняют друг друга.
Книгу составили два автобиографических романа Владимира Набокова, написанные в Берлине под псевдонимом В. Сирин: «Машенька» (1926) и «Подвиг» (1931). Молодой эмигрант Лев Ганин в немецком пансионе заново переживает историю своей первой любви, оборванную революцией. Сила творческой памяти позволяет ему преодолеть физическую разлуку с Машенькой (прототипом которой стала возлюбленная Набокова Валентина Шульгина), воссозданные его воображением картины дореволюционной России оказываются значительнее и ярче окружающих его декораций настоящего. В «Подвиге» тема возвращения домой, в Россию, подхватывается в ином ключе.
Страшная, исполненная мистики история убийцы… Но зла не бывает без добра. И даже во тьме обитает свет. Содержит нецензурную брань.
Даже если весь мир похож на абсурд, хорошая книга не даст вам сойти с ума. Люди рассказывают истории с самого начала времен. Рассказывают о том, что видели и о чем слышали. Рассказывают о том, что было и что могло бы быть. Рассказывают, чтобы отвлечься, скоротать время или пережить непростые времена. Иногда такие истории превращаются в хроники, летописи, памятники отдельным периодам и эпохам. Так появились «Сказки тысячи и одной ночи», «Кентерберийские рассказы» и «Декамерон» Боккаччо. «Новый Декамерон» – это тоже своеобразный памятник эпохе, которая совершенно точно войдет в историю.
История дружбы и взросления четырех мальчишек развивается на фоне необъятных просторов, окружающих Орхидеевый остров в Тихом океане. Тысячи лет люди тао сохраняли традиционный уклад жизни, относясь с почтением к морским обитателям. При этом они питали особое благоговение к своему тотему – летучей рыбе. Но в конце XX века новое поколение сталкивается с выбором: перенимать ли современный образ жизни этнически и культурно чуждого им населения Тайваня или оставаться на Орхидеевом острове и жить согласно обычаям предков. Дебютный роман Сьямана Рапонгана «Черные крылья» – один из самых ярких и самобытных романов взросления в прозе на китайском языке.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
«Унижение, проникнув в нашу кровь, циркулирует там до самой смерти; мое причиняет мне страдания до сих пор». В своем новом романе Ян Муакс, обладатель Гонкуровской премии, премии Ренодо и других наград, обращается к беспрерывной тьме своего детства. Ныряя на глубину, погружаясь в самый ил, он по крупицам поднимает со дна на поверхность кошмарные истории, явно не желающие быть рассказанными. В двух частях романа, озаглавленных «Внутри» и «Снаружи», Ян Муакс рассматривает одни и те же годы детства и юности, от подготовительной группы детского сада до поступления в вуз, сквозь две противоположные призмы.