Зрелища - [11]

— Да-да, вы говорили… Это интересно, — сказала она, вновь посмеиваясь на себя говорящую и преувеличенно сбиваясь. — Это мне понятно. И жутко тоже — ложь упрощения. Да, все очень точно. Но я еще думала… Ведь почему ложь, почему она не всегда… то есть кто же узнает? А если я сама, сама ничего не смыслю, то есть не чувствую сложности предмета, тогда что же? Уже не ложь? Уже заблуждение? Или нет, я говорю вздор. Получается польза невежества, даже необходимость — ха-ха. Верно? Это очень смешно. Но, кажется, логично? У меня всегда, если логично, то очень смешно. Однако что же делать? Учитель обязан, то есть нет, хорошо бы, чтоб он знал ненамного больше, чем ученики, или… Нет, не могу. Давайте дальше вы.

— Ого, вот вы как повернули, — начал с торжеством Герман Тимофеев, но в это время раздался стук в дверь, он крикнул с досадой «войдите», и дверь открылась.

Никто не вошел, но в коридоре стоял Сережа.

— Это правда? Можно войти? — спросил он недоверчиво, поправляя очки и вглядываясь в незнакомую женщину.

— Входи, конечно, входи. Только, пожалуйста, не с таким двусмысленным лицом. Если можешь. Поменьше понимания и многозначительности.

— Так — хорошо?

— Да, вполне.

— Меня зовут Сережа Соболевский. Здравствуйте.

— Здравствуйте, — сказала Лариса Петровна, улыбаясь ему и протягивая руку с уключиной. — Сейчас я буду вспоминать, где я вас видела.

— Может быть, в ателье? Я там работаю. Где вы шили свое платье?

— Нет, не то. А, вот где — у Салевича. Вы приходили однажды на репетицию.

— И вы там были? Но почему же я вас не помню? Правда, я все время отворачивался.

— У меня была другая прическа. Вот так. — Она подхватила волосы и соорудила из них витую башенку на затылке.

— Ах, верно! Действительно, это были вы, вы у них кричали за медсестру, я помню.

— Неправда. Я прекрасно играла — не слушайте его!

— И вы сами тоже, — сказал Герман Тимофеев. — Не обращайте внимания. Он не просто дерзок, он ходячее собрание моих педагогических неудач и ошибок первых лет. Я терплю его как живой упрек, как напоминание — и только.

Он улыбался, но не очень. Он был разочарован их знакомством, так как, владея ими порознь, собирался уже дарить их друг другу понемногу, раздавать, как неосмысленное богатство.

— Отчего ты не поехал с нами в прошлое воскресенье? — спросил он Сережу. — Мы дошли до Лисьего озера, переночевали, а обратно спускались на плотах. Таня-маленькая спрашивала о тебе.

— Я был занят. Хотя нет — это я соврал. Просто не захотелось. Надоело. Все эти походы, обряд укладки рюкзака, натягивания палатки. Эти разжигания костра с одной спички, когда их у тебя на самом деле полный коробок. Скучно.

— Ага, вот вам еще к нашему разговору, — воскликнул Герман Тимофеев. — Скучно! Им всем и всегда скучно! Причем, заметьте гордость тона # улыбку превосходства, с которой это говорится. Мол, вы, конечно, можете забавляться этими пустяками, разыгрывать лесные похождения в двух шагах от города, а я… а мне уже не до того. «…На третий речка, холм и поле его не занимали боле». И всякий может отругать его за скуку, всякий, кроме нас. А нам об этом нужно думать — не о том, как его развлечь, потому что развлечений на них не напасешься, тут они ничем не насытятся, через неделю потребуют стриптиз и бой гладиаторов. Нет, мы должны изловчиться и вложить в каждого из них — что-то такое, чтобы, оставшись на пять минут без приятелей, кино и футбола, он мог бы продержаться и не заскучать, чтобы было ему чем позабавиться в так называемом внутреннем мире. Но что это? Как это делается? Вот ты, мой воспитательный позор, мой педагогический провал, скажи хоть ты мне — что тебе еще не скучно?

Сережа поднял на него взгляд, потом повернулся в сторону Ларисы Петровны и, заметив у нее то же ожидание и вопрос, сказал, уставясь ей прямо в глаза и краснея:

— Смотреть на вас.

Все немного помолчали. Дальше нужно было, очевидно, как-то пошутить, но ни у кого ничего не придумывалось.

— Ну что ж, — сказал наконец Герман Тимофеев. — Все границы для того, видимо, и существуют, чтобы их переходить. Хотя я тебя такому все же не учил.

— Боже мой, мне же нужно позвонить, — воскликнула Лариса Петровна, вставая и оглядываясь в поисках телефона. На Сережу она теперь не смотрела, будто давала ему время прийти в себя и набраться духу для новой волнующей дерзости.

Герман Тимофеев откопал для нее из кучи книг телефонный аппарат, и она зачем-то ушла с ним к окну, волоча и подергивая за собой извивающийся провод. Разговор ее состоял из одних только местоимений и возгласов, которые близкий человек на другом конце, видимо, отлично понимал.

— Правда? — говорила она. — Почему?.. Ого!.. Ужасно… А кто еще?.. Опять наверху?.. Тра-та-та… Наверное… Кого-кого? — Тут она обернулась лицом к комнате, с удивленной улыбкой оглядела Сережу с ног до головы и сказала в трубку: — Самое смешное, что он сейчас здесь, рядом со мной. Дать вам его?.. Даю.

Некоторое время Сережа подозрительно щурился и протянутой ему трубки не брал.

— Кто это?

— Один человек. Оказывается, он давно вас разыскивает. Да берите же, не бойтесь. Это Салевич.

Сережа ощутил ухом тепло нагревшейся пластмассы и тут же сморщился от резкого дребезжания мембраны.