Зову живых - [42]

В шестом часу неожиданно заехал на четверть Петрашевский.

— Что это за тетрадь? — заинтересовался он.

И когда Достоевский объяснил — попросил дать ему. Куда-то, как всегда, торопился.

— Сейчас не могу, — сказал Достоевский. — Но в пятницу обещаюсь.

Двери не затворялись. Петрашевский уехал — пришел еще кто-то, потом еще, и Достоевского оставили пить чай. Естественно, зашел разговор о письмах, он не отказался снова читать их и читал с большой выразительностью, хотя и не напрягал голоса, как бы сдерживая негодование, горечь, насмешку, сарказм по адресу гения, пред которым сам преклонялся. Эта внутренняя боль подчиняла себе.

В пятницу, как обещался, он вечером приехал в Коломну, правда, без тетради — ее привез Павел Филиппов, успевший уже переписать для себя копию. Собралось человек двадцать, и все дружно поддержали Петрашевского, когда он попросил Федора Михайловича читать.

И который раз уже, почти наизусть, своим негромким, полным сдержанной страсти голосом он повторял за покойным Белинским проникновенные слова обличительного его завещания…

Все слушали с жадностью, но не молча. Раздавались иногда отрывочные замечания, иногда смех.

— О, то так! О, то так! — вскрикивал Пан — Ястржембский.

Не в силах усидеть на стуле, сновал из угла в угол Баласогло.

Едва Достоевский кончил, как потянулись к тетради руки — посмотреть своими глазами. Почти все говорили о том, а нельзя ли распустить эти письма в нескольких экземплярах, если уж не литографировать, то переписывать и сообщать знакомым. Согласились, однако, что литография штука опасная, а переписать многие хотели, Но на людях Достоевский никому не дал тетради. А потом потихоньку отдал Момбелли, на один только день.

— Вот что надо скорее печатать! — говорил возбужденно Павел Филиппов, когда они втроем вышли от Петрашевского. — Вот когда необходим типографский станок! Что в сравнении с ним переписка или даже литографический камень! Нет, пора выходить из тесного круга!!

— Да! да! — соглашался Момбелли.

Достоевский, чуть приотстав, шагал молча со странным ощущением, будто вновь после долгого отсутствие побывал у незабвенного Виссариона, с тем самым прекрасным возвышающим чувством, с каким когда-то, в незапамятной давности, разожженный его пламенем, выходил от него, ощущая себя восторженно-остро тем писателем русским, в коем виделся вождь, заступник, спаситель… Слова буйного Павла Филиппова долетали до сотрясаемого собственной своей силой сознания, про себя он поддакивал им, что да, что пора, что дело идет об истине, о русском обществе, о России, и пора на простор, за предел, за порог того тесного круга, где — иль Сенковского найдешь, иль в Булгарина наступишь…

Ледоход

Генерального штаба штабс-капитан Кузьмин, приятель Александра Пантелеймоновича Баласогло, несостоявшийся его спутник в неосуществленной экспедиции к Восточному океану, не засиживался подолгу в Петербурге и на пятницах в Коломне был гостем непостоянным, то зачастит, то исчезнет. Воротился вот из Тамбова и опять собрался куда-то, а по случаю предстоящего отъезда приглашал в субботу к себе. Но когда позвал Петрашевского, Михаил Васильевич согласился не сразу. Протянул в ответ какую-то записку.

— Странноватая, не находите?

В записке Толь извинялся, что по причине головной боли не смог прийти в этот вечер, сообщал, что переехал на новую квартиру вместе с Антонелли, и просил быть у него в субботу на новоселье, пригласив с собою и других, поскольку, кроме наших, никого не будет.

— Какая надобность в этих извинениях, тем более что Толь большей частью молчит? И что это за наши?!

— Антонелли? — неприязненно спросил Кузьмин. — Тот блондинишка в красном жилете?

— Он и передал мне записку… А что вы имеете против него?

Кузьмин пожал плечами. Господин, которого раньше он здесь не встречал, проявил к нему особенное внимание, потчевал заграничными сигарами, так что это ухаживанье побудило даже спросить о нем у Баласогло. Тот отмахнулся: мол, итальянчик, способный только носить на голове гипсовые фигурки. «Для чего же он здесь бывает?» — «Разве вы не знаете, что Михаил Васильевич расположен принять и обласкать каждого встречного на улице…»

При этих словах, переданных ему Кузьминым, Петрашевский рассмеялся:

— Пустоголовый мальчик, конечно, недоконченный… Но не в наших ли силах наполнить его голову чем-то хорошим? Одно жаль: нельзя поспеть сразу в оба места!

Он радовался всякому случаю собраться в новом доме, с новыми людьми, пускай даже с улицы, Баласогло поддел его справедливо. Он был рад собраниям у Дурова, у Кашкина, даром что сам не принимал в них участия. Чем больше таких домов, кружков, разговоров, тем лучше, в этом твердо был убежден Петрашевский, и ему даже в голову не приходило обижаться, что самого зовут не повсюду, он и не задумывался над этим, а если б задумался, нашел бы это вполне естественным.

А вот с невозможностью попасть сразу в два места, к сожалению, приходилось считаться.

— Что до вашей настороженности, — сказал он, — заподозрить всякого можно. Я слышал это о Тимковском, о Черносвитове… о самом себе! Что ж, прикажете немовать?!

Когда вдвоем они вышли из кабинета, к ним проворно подскочил Антонелли, чтобы повторить приглашение Толя — от своего имени также.