Зову живых - [123]

Генерал-губернатор Восточной Сибири — начальнику Енисейской губернии, 1866 г., февраль

«…В Шушенской волости находится на жительстве известный уже своею неблагонадежностью поселенец из политических преступников Буташевич-Петрашевский, который, как донесено мне, имеет и теперь заметно вредное влияние на местных жителей.

С водворением же в этом округе политических преступников едва ли можно будет устранить, чтобы Петрашевский, живя с этими преступниками хотя и не в одном селении, но, однако ж, не в дальнем от них расстоянии, не имел близких с ними сношений, как это замечено было уже за ним по жительству его в г. Красноярске, и подобное сближение Петрашевского с политическими преступниками, по его беспокойному характеру и раздражительности, может иметь на них весьма вредное влияние.

Поэтому я считаю необходимым переселить Петрашевского в такую местность Минусинского или Енисейского округа, где бы он не мог иметь никаких сношений с политическими преступниками…»

Реквием

Начальник Енисейской губернии — генерал-губернатору В. Сибири, 1866 г., май, июнь

«1. Вследствие предписания Вашего высокопревосходительства я назначил политическому преступнику Буташевичу-Петрашевскому место жительства в Бельской волости Енисейского округа. Петрашевский, по имеющимся у меня самым верным и положительным фактам, не перестает и все по-прежнему занимается одною самою злостною ябедою, ложью и клеветою на всех и вся…

2. …в с. Бельском, по случаю резиденции здесь волостного правления, хитрый и пронырливый Петрашевский очень легко может снова завести знакомства и непозволительные связи, я за лучшее предпочел поселить его в более удобном месте для устранения всякого беспорядка, что и поручил сделать енисейскому исправнику, вследствие чего Петрашевский переведен в деревню Бушуйскую, Бельской же волости, отстоящую в стороне от тракта, где и учрежден за ним строгий надзор…»

Почему-то, как по заказу, все дальние свои казенные путешествия он проделывал не на колесах — на полозьях. На полозьях с запада на восток и с востока на запад. И с севера на юг, и с юга на север. Из Петербурга в Тобольск в сорок девятом году, из Тобольска в Иркутск в пятидесятом. В шестидесятом — из Иркутска в Минусинск, а потом из Минусинска — в Красноярск; и опять из Красноярска в Минусинск в шестьдесят четвертом. И стало быть, в шестьдесят шестом он прочерчивал полозом знакомый путь, с одной немаловажной добавкою верст в четыреста от Красноярска на север. Когда бы отгравированный им за собою след оттиснуть на географической карте, получился бы точь-в-точь крест, крестный путь гонимого по Сибири.

Столь глубокие мысли посещали его, покуда он хоронил больные глаза от слепящего бесконечного снега и покуда гравер-полоз продолжал свой чертеж. Днем апрельское солнышко уже припекало, и если оттепель уступала заморозкам по ночам, то для того лишь, чтобы собраться с силой наутро…

И опять по белой дороге плыла его кошева.

Через города провозили ночью. Через Ачинск, через Красноярск, через Енисейск. Он-то думал — с ближней к городу станции Заледеева сообщит о себе красноярским знакомым, Николаю Освальду и другим. Ровно два года, как его удалили отсюда, так хотелось повидаться, поговорить, но, увы, по темным морозным улицам спящего города, в котором он готов был поместить сердце Сибири, проскочили тайком, без задержки. Его нынешний страж был бдителен и безмолвен, ни на йоту не отступал от приказа о доставке государственного преступника, заставляя Михаила Васильевича с тоскливой горечью вспоминать своих прежних многочисленных провожатых.

Предвещая недалекую уже и в Сибири весну, апрельские оттепели день ото дня набирали силу, а тоскливая оттепель после николаевской тридцатилетней зимы, видно, окончательно отступала перед новой зимою.

Волостное село Бельское, куда его привезли из Шушенского, нельзя было даже сравнить с тем богатым торговым селом. Жалкие, невпопад по оврагам разбросанные крестьянские домишки… Тайга подступала к самым дворам, охватывала, как кольцом, и зимою нередко наведывались к жилью волки, чуть не тыкались мордами в слюдяные или затянутые бычьим пузырем, а то и масленою бумагой оконца. Почтовая контора находилась за сотню верст, в Енисейске, ни печатного листка ближе негде было купить, ни даже пузырька чернил. Знал грамоте в Бельском едва ли не один волостной писарь, а единственной просвещенною личностью почитался поп, отец Алексий. Не дождавшись нового поселенца во храм, сам явился к нему в конуру. Конурою Михаил Васильевич назвал новое свое пристанище не потому, что оно отличалось от прежних бедностью, грязью или теснотою, нет, просто хозяйка дряхлой избы символически звалась Конурихой. А так в половине, сданной жильцу, были печь и стол да еще сколоченный из досок диванчик.

Усадив на него сивогривого гостя, Михаил Васильевич и сам сел рядом, поскольку другой мебели не имел. Но едва батюшка затеял беседу о святой вере и обязанностях исполнять предписанные православною религией обряды, он его перебил и не только объявил напрямик, что в бога не верует и в церковь не ходит и напрасно батюшка тратит на него дар божий, но еще и высказал свой взгляд на религию вообще. Сельский попик, небось, отродясь такого не слыхивал, из избы выскочил, крестясь и грозя, что доложит о сем в Енисейск отцу благочинному, и не токмо туда, а еще в губернию, в епархию, самому епископу Красноярскому преосвященному Никодиму. Петрашевскнй только посмеялся вдогонку.