Зов - [46]

— Ладно уж вам, как бы не сглазить, — ворчливо ответила она. — Сами хозяева: как решим — так и сделаем.

И властно поторопила:

— Мархай, выгоняй коров со двора… Кто увидит — темень! А молочка за ночь поднакопят…

Отец, ссутулившись, вышел из свинарника.

В его сгорбленную спину летел беззвучный крик Дулмадай: «Папа, не надо!..»

Ночью она долго не могла заснуть, шептала в горячую подушку: «Наверно, чужая я здесь, в своем доме, ведь ничто меня не радует, я боюсь, боюсь, сама не знаю чего…»

Из темноты наплывал другой шепот — переговаривались родители. Мать, борясь с зевотой, наказывала отцу:

— Дулмадай нанялась помощницей кухарки… Сам скажи ей, чтоб отходы всякие домой привозила. Два-три ведра, глядишь, наберет — и то дай сюда! Свиньям-то, а? Не забудь — скажи утром…

БЛАГОДАРНОСТЬ

Дни теперь мелькали, как спицы в колесе. Дулмадай порой уставала так, что к вечеру засыпала на ходу, а подниматься нужно было рано — лишь только вторые петухи прогорланят побудку… Уставала она — и не было счастливей ее! Вот это ощущение, что делает полезную работу, нужную другим, что она со всеми вместе, каждому ее работа видна, а возле к тому ж ласковая, все понимающая бабушка Янжима, — это ощущение грело Дулмадай, хотелось, чтобы сеноуборка длилась долго-долго — до первого сентября!

Раза два по настоянию матери привозила домой бидоны с кухонными отходами, а потом отрезала: «Ругайте, бейте — не буду! Люди подумают, что нанялась в помощницы к бабушке Янжиме из-за этих объедков, огрызков, очисток, чтоб домашних свиней кормить…» Мать, против ожидания, спокойно перенесла этот «бунт», только проворчала: «Как же! Сознательная пионерка!..»

Наверно, поняла мать: раз двое теперь работают в колхозе — к ней самой уже приставать не будут, чтоб на скирдование выходила или куда еще… А то, что раньше по дому делала Дулмадай, теперь легло на плечи мужа. Выгнать коров на тайную ночную пастьбу, на рассвете отправить их и телят в стадо, почистить хлев, нарвать крапивы для запарки — свиного корма, разыскать в бурьяне отбившегося от наседки цыпленка… да разве перечислишь все, что отныне приходилось делать Мархаю! И делал, разрываясь между собственным хозяйством и своими обязанностями колхозного зоотехника. Попробовал возразить — Шаажан закричала: «Я, по-твоему, лошадь, на которую что ни взвали — потянет? И так захлестнулась — передохнуть некогда. Ты чего — на соседа работаешь? На себя!» Добавляла: «Пожалуйста, пусть Дулмадай из стряпух уходит — полегче тебе станет…»

Куда бы теперь ни шел, что бы ни делал Мархай — перед ним его Дулмадай. Раньше, видел Мархай, была дочь как пожухлый листок, а сейчас — на людях — распрямилась, расцвела, радость в ее оживших глазенках… Нет, нельзя лишать ее этой радости! Лучше сам перетерпит…

Все чаще закрадывается теперь в его сердце беспокойство, будто назойливый червячок изнутри точит: почему не покидает его чувство вины — перед той же дочерью, перед своей седой матерью, еще перед кем-то… даже перед самим собой! В колхозе поговаривают о нем неодобрительно — он знает. В армии еще, помнится, слышал шутку: «Все отделение шагает не в ногу — один сержант в ногу!» А здесь, в колхозе, тоже так: все «не в ногу», кроме него, зоотехника Мархая?!

Шаажан жадновата, даже, можно считать, жадная… для дома, для дома, для дома! Однако он помнит, сколько ей, бедняжке, доставалось в детстве, юности! По чужим углам мыкалась, вдоволь сиротского горя хлебнула, и ведь когда у него, Мархая, случилась беда — непутевая Дарима, опозорив на весь аймак, сбежала к другому, оставив на его попечении крошечную девочку, — Шаажан первая протянула ему руку… Конечно, она заставляет работать — и его, и Дулмадай, никакого света от этой работы не видишь, но ведь и сама, ничего не скажешь, надрывается, жилы рвет…

Маялся Мархай, сам перед собой оправдывал Шаажан, а какой-то червячок в нем шевелился, тревожил… Поскорей бы выросла Дулмадай!

…В это утро, перед тем как выгонять скотину в стадо, он разбудил дочь:

— Тебе пора.

— Папа, — еще не разомкнув век, улыбнулась она. — Я летала во сне, как птица…

— И хорошо птицей быть?

— Н-не поняла…

Вместе они вышли на улицу. Белый туман стлался низко по земле. Отец от оврага направился в одну сторону, Дулмадай — в другую, к улусу. Несколько раз оглянулась — туманные пряди обволакивали фигуру отца, будто всего его облепили ватой. «Какой он у меня», — сказала она вслух и будто бы сама от себя ждала разъяснений…

Бабушка Янжима, когда Дулмадай переступила порог, уже хлопотала у стола.

— Опять лапша?

— А что, дочка, может быть сытнее лапши с мясом?

— Знаете, бабушка, когда я вчера привезла людям обед, — все тоже вот так спросили: «Опять лапша?» И первым ваш дедушка поморщился…

— Какой еще мой дедушка?

— Ну муж ваш… дедушка Балдан!

— Он-то еще что?! — возмутилась бабушка Янжима. — Совсем со своими лошадьми из ума выжил. И вправду — не вкусной лапшой, а овсом его кормить нужно. Будет доволен!

Бабушка засмеялась.

— Студенты тоже морщились: «Лапша!..»

— Это кто?

— Студенты, говорю… Городские ребята и девушки, что колхозу помогать присланы…

— И они? Грех какой… Однако, видно, впрямь надоела лапша. Может, дочка, нам ее совсем густой сделать — чтоб ложка в ней торчком стояла?