Зов - [45]

Не скоро поняла Дулмадай, что можно, оказывается, и так жить — когда никто никого не боится, в большом и малом сосед соседу готов тут же прийти на помощь. А поняла — обрадовалась, словно открыла для себя что-то необыкновенное, чуть ли не волшебное, что до этого было спрятано от нее за семью висячими замками, и еще острее, пристальнее стала вглядываться в неспокойную жизнь родного дома…

Мать макнула палец в ведро с парным молоком, ко рту поднесла…

— Не остыло. Сильно теплое через сепаратор пропускаешь — сливки отделяются плохо.

— Обожди тогда, — обронил отец; он по-прежнему сидел на корточках, привалившись к стене, сосал свою трубку с чубуком из черемухового корня.

— Что же делать? — опять подала голос мать. — Так и будем ночами держать коров на голом дворе? Иль выгоним, пусть пасутся…

— Вокруг посевы… это ж потрава!

— Богатому колхозу от трех коров убытка не будет. Телят не погоним, пусть на дворе ночуют…

Сердито сопела трубка отца, в сгустившихся сумерках ярко, угольком, вспыхивал ее огонек.

— Нельзя, — глухо ответил отец. — Что люди скажут? Я мало-много не рядовой колхозник, ответственностью наделен… Понимать должна. Опять же совестно…

— Ах, да, ты начальник-мочальник! — язвительно заговорила мать. — Ты приехал сюда, в глушь, и нас привез, чтоб всем тут было хорошо, а нам плохо! Так? Коровы голодные — тебе плевать! Ну погоди!.. Попьешь молочка, поешь маслица… Охапку зеленой травы для коров пожалел.

Сгорбленная фигура отца оставалась неподвижной, и трубка в его руках загасла. У Дулмадай закипали на глазах слезы. Чтобы не разреветься, она пошла в дом. Зажгла лампу, принялась собирать на стол — скоро ужинать. Припомнилось, неприятно уколов, как однажды на конном дворе нечаянно услышала разговор мужчин об отце. «Слабый человек, — говорили они осуждающе. — Сам грамотный, а из-под башмака жены его не видно. Весь там! Тьфу!..»

Раздумчиво тикали на стене большие, в полированном футляре часы. Что-то долго остаются на дворе и родители и Бимба… Дулмадай снова вышла на улицу.

Свет фонаря тускло пробивался из свинарника. Оттуда же доносились голоса… Дулмадай прислушалась. Спокойно вроде бы разговаривают… Засмеялся Бимба… Помирились?

Она прошмыгнула в дверь свинарника.

Мать, подбоченясь, улыбающаяся, стояла к ней боком — гордость и счастье угадывались в ее фигуре. Отец, навалившись на загородку, то поднимал «летучую мышь», то опускал фонарь ниже, тоже с довольным видом любовался свиньями.

Свиньи зажирели до того, что не могли двигаться, — сидели на задних ногах.

— Ну-ка, Бимба, проверим, как ты математику знаешь, — сказал отец. — Сосчитай, сколько свиней!

Бимба загибал пальцы:

— Один, два, три, четыре, пять…

— А какая, сынок, самая толстая из них? — ласково спросила мать и покосилась на отца. — Попробуй-ка обхватить вон ту, крайнюю, за шею!

Когда Бимба попытался обнять свинью — ручонки его не сошлись… А свинья не шелохнулась, пни ее ногой — не пошевелится; оплыла салом, обезножела.

— Рук не хватает, — притворно пожаловался Бимба.

Отец и мать, переглянувшись, весело рассмеялись:

— Теперь, сынок, попробуй определить, какая свинья самая широкая. Ну-ка, прикинь!

Бимбе уже не раз доводилось измерять свиней таким образом, и сейчас, чтобы угодить матери, он растопырил пальцы — стал считать…

— Папина свинья — двадцать пять вершков! Мамина — двадцать три!..

— Осенью заколем, — сказала мать. — По два с полтиной, а то и по три рубля за килограмм… Ничего получится, а!

— В магазине по два рубля, — напомнил отец.

— Рынок — не магазин! А с нашим салом чье сравнится? Может, ваше колхозное?

— Это да, — согласился отец, добавил заискивающе: — Такого другого мастера по откорму, как ты, Шаажан, вряд ли сыщешь…

И тут он чуть не испортил весь праздник, что царил сейчас здесь, в свинарнике. Всего-то и сказал:

— А скольких, Бимба, вершков бабушкина свинья?

— Бабушкина? — переспросил Бимба и улыбнулся, но тут же его брови сдвинулись, он насупился, посмотрел исподлобья на мать, на отца, ногой притопнул: — Куда делась бабушка? Почему она к нам не возвращается?

У матери лицо сразу хмурым стало; отец виновато взглянул на нее, долго сморкался и кашлял, затем наконец пробормотал:

— Куда денется — вернется… А ты знаешь, Бимба, свинину продадим — велосипед тебе купим.

— Машину ж хотели… «Москвича»!

Глупенький Бимба сразу забыл про бабушку…

Дулмадай представилось, что бабушка тут, рядом, можно нащупать ее теплую руку, приложиться к ней щекой… Но нет, далеко отсюда любимая бабушка! Разве забудешь, как опечаленно говорила она отцу: «Мархай, в нашем роду никогда не было корыстных, жадных людей. Ты сам, вижу, не жадный. Одумайся, ведь дети растут, им с людьми жить… Что затмило твой разум, сын? Жирный кусок, поверь, не самый вкусный…» Тряслись пальцы у бабушки, дрожали щеки — так она волновалась, Дулмадай видела это. Слышала, как в день своего ухода от них бабушка гневно бросила отцу: «Горе мне! Ум моего старшего сына спит, он смотрит на все не своими глазами!»

Заискивающий, как прежде, неестественно оживленный голос отца громко звучал в свинарнике — вроде бы ему тесно было здесь:

— Что нам, сын, какой-то задрипанный «Москвич»! «Волгу» купим, я каждую неделю буду привозить тебя из интерната на выходные домой… Точно, мать? Купим «Волгу»?! Только, Бимба, пока не болтай никому об этом… Купим — тогда пусть смотрят!.. Правильно говорю, мать?