Зов - [19]
Сам Доржи в тридцатые годы сменил кавалерийскую шашку и маузер на тетрадочку с карандашом, ездил по округе записывать в колхозы, раскулачивал. И нашлись лихие умельцы — отправили-таки его на тот свет… Правда, их позже поймали, не позавидуешь им. И Дардай даже благодарит судьбу, что тем летом осмотрительно не ввязался в это мокрое дело, остался в тени. Потому-то до сих пор хлеб жует, на белый свет смотрит…
Будь терпелив — дождешься! И вот оно, заветное времечко, для расчетов пришло… Пусть сынку, Сэрэну, достанутся папашины слезы!
«Ответите, за все ответите!» — злорадно шепчет Дардай.
Он, само собой, не тот, что раньше был, но если силу и прежнее безрассудство порастерял, то ума и хитрости у него поприбавилось. Раньше, бывало, соколом налетал, грудью бил, когтями рвал — теперь же исподтишка действует, как ловкий и терпеливый паук, который расставит сети-паутину и, затаившись, ждет, пока жертва сама не запутается; а запуталась — легонько, без напряжения подтягивай ее к себе, ближе, ближе, не спеша и точно… Вот как у него с Сэсэг получается. Попалась дуреха — барахтается, не вырваться! И щенок ее, дай срок, будет в ловушке. Гибель пегого жеребца, к месту как! Ненависть Яабагшана к Сэрэну тоже кстати! За что только он к нему так? Не оттого ль, что сынок в своего папашу — умным да размашистым людям в Улее житья не давал?.. А-а, не все ли равно, почему, по какой причине… Главное, пуще разжечь ненависть Яабагшана: пусть кусает эту дуру, ее ублюдка, давит их, жмет… Чтоб со всех сторон, чтоб некуда податься им было! А самого Сэрэна, смотришь, на войне убьют…
Тянется ночь. Попискивают мыши. Жалобно стонет ветер за стеной.
И Дардай вдруг громко засмеялся.
Страшен был в ночи этот одинокий смех.
14
Особенно запоминаются те сны, что навещают на рассвете, перед пробуждением…
Приснился Пегий, будто бы скачет Ардан на нем в летний солнечный день, а невесомого золотого солнца столько, сколько воды в реке — хоть купайся в нем!
Беспокойно ворочавшейся на постели Сэсэг привиделось вдруг, что в телятнике рухнули слеги, закрепленные на чердачном перекрытии, и все сено, что они с дедушкой Балтой навозили с поля, упало вниз, его мнут, затаптывают в навоз телята, и никакого сладу с ними — не отогнать!
Утренней ранью забывшийся в дреме шаман Дардай, разгоряченный воспоминаниями, увидел себя молодым — в ярком шелковом халате, с серебряным кинжалом на поясе; позванивали тугие струи молока о подойники, белым-бело казалось все вокруг от молока, оно текло, пенилось, разливалось, шумело, и смущенно поглядывали на молодого хозяина девушки, нанятые отцом на лето, — девушки доили коров, а он ходил возле и выбирал, какая же из новых батрачек самая красивая…
Тут кто-то осторожно постучал во входную дверь.
Дардай, встрепенувшись, прислушался, с сожалением отпуская от себя приятные видения давних лет…
Знакомо, в тоскливом холодке, заныло сердце… Ах, эти неожиданные стуки в дверь! Кому он на сей раз понадобился? Кто там, снаружи? С чем? А вдруг…
Но надо открыть…
И обозлился, когда увидел перед собой вездесущую старуху Шатухан. Вот народ! Не развиднелось еще как следует, а она уже притащилась… Такое сновиденье оборвала!
Бабка Шатухан присела на лавку, вытащила из-за пазухи трубку с длинным чубуком, он тут же набил свою — закурили вместе.
— Однако студено, — промолвила старуха.
— Есть немного, — невольно поежившись, отозвался он.
— Затопить?
— Затопи, — ответил равнодушно.
И ждал: зачем пришла?
Недолго томила старуха. А заговорила — не остановить. Снова о том же — как самолично, да не одна она, видели черта, заглядывавшего в окно дома табунщика Сэрэна. Черт в Шаазгайте?! Сроду такого не бывало!
С ужасом и любопытством смотрела старуха на шамана.
Дардай, вздыхая, проговорил:
— Худо будет…
Сноровисто придавил подошвой подшитого валенка перебегавшего от стены к печке тощего усатого таракана — тот хрустнул, как орех.
В острых не по возрасту, живых глазах старухи — любопытство и жуть.
Дардай не спешил объяснять: пусть помучается! Наконец лениво поинтересовался:
— А что, этот проклятый черт у окон других домов не показывался?
— Вроде б нет… не примечали!
— Только в окно табунщика, значит…
— Только, только! Страшилище… Морда черная, с рогами!
— Я Сэсэг уже говорил…
— А нам… мне поведайте, святой отец! — Еще пуще забегали глаза старухи. — Рядом живем-то!
— Грехов много у этой семьи…
— Да что вы?!
— Много… Пегий, как ни странно, был онго. Боги обиделись. Вот и подсылают злых духов в обличье чертей…
— Пэ-э!.. Ой-ой-ой!
— Священный жеребец стал жертвой хищников. Как же не гневаться богу лошадей? Пока не нашлет беду на семью табунщика — не успокоится. Н-да… Вот молюсь за них!
— За что же это? За что ей-то? — И бабка Шатухан вдруг сама упала на колени, из глаз ее посыпались слезы. Она принялась молиться, касаясь лбом грязного, давно не метенного пола… Причитала в тоске, просила его, шамана: — Заступитесь за Сэсэг, святой отец, пожалейте… умилостивите всевышнего!
