— Я вас дожидала, — улыбается она своей удивительной, сияющей улыбкой.
Я теряюсь от нахлынувшего счастья. Все прекрасно в ней: и платье, синее в белую горошинку с рукавами-фонариками, и юные загорелые руки, и все те же вмятинки на мочках от сережек, которые она носила в детстве, и слово «дожидала», неправильное, но в ее устах милое.
В порыве радости беру ее за плечи.
— Ну, рассказывай, рассказывай.
Неожиданная радость кружит мне голову. Слишком поздно замечаю, что губы ее улыбаются невесело, со скрытой болью, а глаза блестят оттого, что наполняются слезами.
— Что рассказывать? Сочинение на тройку написала. По конкурсу не прошла.
Она силится объяснить что-то и не может. Большие детские слезы сбегают с ресниц, ползут вниз по щекам.
— Надя, Надюша. Зачем ты?
Она сидит, бессильно бросив руки на колени. В ее позе, в косах, скрепленных сзади полумесяцем, в легком золотистом пушке на шее столько детского, беспомощного, что сердце щемит от боли за нее.
— Надя, милая, может быть, можно пересдать?
— Нет, нет, — отвечает она сквозь всхлипывания.
Глажу ее пушистые волосы, целую руки. Она прячет лицо у меня на плече и затихает. Я говорю о том, что она обязательно подготовится и пересдаст, говорю еще что-то…
Надя поднимает лицо. Вижу ее серые глаза, в них смущение, счастье.
— Надя!
Выдергиваю из-под резинки ее рукава маленький, обшитый зеленым шелком платочек, вытираю ей глаза. Девушка удивленно пожимает плечами:
— Вот глупо. Не думала, что разревусь, как девчонка. У вас есть расческа? Раскосматилась я.
Надя уходит к зеркалу, прибирает волосы.
— Не смотрите на меня.
В эту минуту заскрипела дверь, в комнату просовывается желтоватое лицо Погрызовой.
— Можно к вам?
Прежде чем я успеваю ответить, взгляд ее жадно шмыгает по комнате, останавливается на Наде, перебегает к смятому, влажному платочку на диване.
— Войдите.
Погрызова проскальзывает в дверь.
— Извините, пожалуйста. Я помешала?
Она старается казаться смущенной.
— Я на одну минуточку. Виктор Петрович, не откажите. — Надя отходит от зеркала, становится перед окном, спиной к Погрызовой. — Не откажитесь поприсутствовать. Ко мне сестра приехала. Так вот, собираемся своей компанией.
«Помириться хочет», — заключаю я и говорю:
— Я занят.
Она уговаривает:
— Ну, хоть на полчасика. Отдохнете…
— Извините, я не устал.
— Не мешает развлечься, изредка, конечно. Все — свои люди: начальник почты, директор молзавода, — не отстает она.
— Нет. Нет.
— Я понимаю, — Погрызова бросает выразительный взгляд в сторону Нади. — Надеюсь, и Надежда… Семеновна не откажется. Мы люди простые.
Она все стоит в дверях, а я не предлагаю ей сесть. Мне хочется только, чтобы она скорее ушла.
— Нет, не просите, — отказываюсь я твердо.
— Тогда извините, — оскорбленно выговаривает Погрызова. Она исчезает. Надя встревожена:
— Пойдут теперь сплетни.
* * *
Ясноглазая, неповторимая, нежная. Каждая минута наполнена ожиданием ее. Она приходит всегда чем-то непонятным, неуловимым новая. Прячет от Ариши сияющие глаза, еще стесняется, робеет, старается проскользнуть ко мне незамеченной. Все еще избегает называть меня по имени…
— Надя, — говорю я укоризненно. — Надюша, ты мне самая близкая, самая родная. Теперь я твой навсегда, понимаешь? А ты чего-то боишься, зачем-то торопишься, не хочешь назвать меня по имени, как будто я учитель, а ты ученица. Зови меня просто — Витя.
Она шевелит губами, произнося мое имя про себя.
— Не могу.
— Почему?
— Не получается. Но я научусь. Обязательно.
Мы уходим в лес. Горит красная листва осин, трепещет под прохладным ветром. Сквозь зелень берез пробиваются желтые длинные пряди. Во всем чувствуется приближение осени.
Здесь, в лесу, Надя совсем иная — свободная, любящая. Нетерпеливо перебивая друг друга, мы вспоминаем.
— А помнишь грозу? — спрашивает Надя, как будто это было лет двадцать назад. — Я тогда боялась, что уеду, а ты полюбишь другую.
— А разве ты знала, что я люблю тебя?
— Конечно, знала.
— А ты? Когда ты полюбила?
— Когда с Андреем дружила, то думала, что люблю, а сама даже не знала, как это бывает. Просто нравился он мне. Замуж предлагал, а я не решалась. А вы приехали…
— Опять «вы»?
— А ты приехал, и вдруг поняла: «Вот мое счастье». И тут испугалась: «Да кто я такая, чтоб он полюбил меня?»
— Тебя нельзя не полюбить.
— Видела, что нравлюсь тебе, а поверить не смела. Боялась тебя. Ты умный, образованный. Я и сейчас боюсь, что тебе со мной скучно.
— А тебе?
— Нет, мне хорошо. Даже сказать не умею как. — Поцеловала и засмеялась: — Ты лекарствами пахнешь.
Мы счастливы, и все-таки я улавливаю в ней тоску и растерянность. Она не может ее скрыть. Иногда она умолкает и думает. Думает о чем-то своем, отъединенном.
— Скажи, Надя, — допытываюсь я. — Ты не оставила мысль об институте?
— Нет. — И продолжает с досадой: — Не понимаю и никогда не пойму, почему надо писать «прочь» с мягким знаком. Разве это важно? «Прочь», «прочь», — повторяет она. — Где тут мягкий знак? И не слышно его вовсе. Ну, скажите, зачем он нужен?
— Не знаю, Надя. В этом случае мягкий знак сохраняется, как аппендикс. Не нужен, а существует.
Надю моя шутка не веселит. Она возмущается:
