Зори не гаснут - [36]

— Конечно, не дело обсуждать Окоемова, чтобы только не пропадало время, но собрание вправе спросить Андрея, почему он часто появляется нетрезвым. Почему пьяница Погрызов — его лучший друг?

— Какой он друг? — исподлобья глянул Андрей.

— Пусть не друг, так близкий товарищ. Тебе бы повлиять на него, помочь стать на ноги, а ты сам становишься его собутыльником. К лицу ли это комсомольцу?

— Не к лицу, — выдавил из себя Андрей.

Он постоял, чего-то ожидая, но никто к нему не обратился, и он осторожно опустился на свое место. Варя сдавленным голосом, что-то преодолевая в себе, спросила:

— Кто еще хочет высказаться?

— Я хочу, — решительно поднялась Надя. — Что вы его спрашиваете: к лицу или не к лицу? Он не дошкольник. Андрей восемь классов кончил, лучшим трактористом в районе считается, в армии отслужил. Он других может поучить правильной жизни. Надо прямо сказать: распустился он, зазнался, и наше депо его серьезно предупредить.

Не ожидал я от нее такого резкого выступления.

— Как же быть нам? — спросила Варя.

— Относительно Погрызова мы не можем выносить решения, — напомнил Олег. — Надо его выслушать.

— Обсудим на следующем собрании.

— А если он и тогда не явится?

Сомнения все разрешились совершенно неожиданно. Варя Блинова заговорила о том, что Погрызов давно отделился от комсомольского коллектива, но что она его не считает безнадежным. Ведь нельзя думать, что он уже нисколько не считается с мнением своих товарищей. Надо послушать, что он скажет сам. Ведь у него есть уже строгий выговор…

И тут случилось нечто совсем несообразное: из открытого окна вдруг послышалось:

— Ты ври да не завирайся!

Все обернулись, некоторые повскакивали с мест. Опираясь грудью о подоконник, с улицы просунулся Погрызов. Он ухмылялся пьяной улыбкой, на лоб свисали слипшиеся волосы.

Это продолжалось одно мгновение. Затем он спрыгнул вниз, пронзительно свистнул и пошел прочь, горланя сорванным голосом:

— Калинка, малинка…

Слышно было, как на дороге гремят о гальку подкованные каблуки сапог.

— Вот и самого выслушали, — вздохнул Блинов.

Варя виновато проговорила:

— Как видно, я ошиблась.

Погрызова исключили единогласно. Андрею объявили строгий выговор.

Когда расходились, Андрей обратился к Наде с издевочкой:

— Спасибо вам, Надежда Семеновна, не обошли вниманием.

Надя ничего не ответила.

На другой день я написал медицинское заключение и послал его Зарубину. Через некоторое время, встретив его на улице, поинтересовался:

— Вы получили мое заключение?

Зарубин с досадой отвернулся:

— Не нужно теперь.

— Почему?

— Простила она его. Я стал допрашивать, а она рассказывает, что в погреб спросонок свалилась. За квасом полезла и оступилась. Вот как бывает. А в глаза не смотрит.

— А он как держится?

— Смеется, наглец… Я, говорит, ее пальцем не трогал. С чего это вы взяли?

— А окно разбито?

— Рассказывает, коза соседская за цветком потянулась да копытом и выдавила.

Зарубин вздохнул:

— Жалко девчушку. Глупенькая она еще. Приласкал ее Лаврик, она и растаяла. А зря, надо бы его проучить, хоть условно дать срок, чтоб знал, что нельзя безнаказанно над женой издеваться.

ВЕРА УЧИТ МЕНЯ ЖИТЬ

Предо мной ее письмо. Опять строки похожи на растянутые пружинки, опять бумага пахнет ее духами. Но на этот раз письмо не сумбурное, не о себе. В нем все продумано, каждое слово.

Вера учит меня жить. Она пишет: «Когда-нибудь ты осознаешь, что сам испортил себе жизнь. Это случится неминуемо, и тогда ты поймешь, что я была права. Не вечно же свежий деревенский воздух и благодарные улыбки твоих пациентов смогут заменить тебе все радости жизни.

Юный порыв пройдет, и ты почувствуешь неодолимую потребность в городских условиях жизни. Тебя потянет в общество культурных людей, а главное, тебе самому захочется занять в нем определенное место — именно то, которое соответствует твоему уму и способностям. Захочется! Но будет поздно. В борьбе за жизнь сворачивать с дороги нельзя. Через несколько лет ты будешь в институте никому не нужен, поднимется новая поросль, твое имя забудется. Если ты явишься, тебя встретят с недоумением. На всю жизнь у тебя останется в душе горечь неосуществленных возможностей.

Пойми, мне больно за тебя. Мне хочется, чтобы ты в жизни нашел свое счастье, а счастье твое в науке. Только в ней.

О, если бы ты знал, как мне не хватает тебя! По-прежнему ты мой единственный. Если бы ты знал, как я несчастна! Я, кажется, отдала бы полжизни, чтобы снова увидеть тебя, но… Ты знаешь это ужасное „но“ — оно сильнее нас. Прошу об одном — будь со мной откровенен, как с самим собой, и ответь: неужели нет никакой надежды, что ты вернешься?

По-прежнему твоя Вера. Пиши мне до востребования».

Конец письма особенно поразил меня. Зовет вернуться, подписывается «Твоя Вера» и рядом «до востребования». Значит, с мужем у нее все по-прежнему. Зачем же писать «твоя»? Какая ложь! Никогда она не была моей. Никогда!

Помню, в начале апреля я сидел в читальном зале. Вера села рядом со мной. Никогда прежде она не бывала со мною вместе на людях.

Она оторвала от тетради уголок бумаги, написала что-то и протянула мне. В записке очень мелко, но разборчиво было написано: «Я беременна». Как только я прочел, она выхватила у меня записочку и порвала.