Зори не гаснут - [28]

— Идемте ко мне обедать. Или обедали уже?

— Не обедал. Но…

— Что такое?

— Вроде неудобно.

— Это вы зря говорите. Пообедаем и потолкуем о ваших невзгодах.

Что ж, раз он хочет, расскажу. Пусть покажусь мальчишкой, но скажу. Едва выходим на улицу, нас догоняет Алла Букина.

— Вот удача: обоих вас поймала, — заговорила она поспешно. — Так вот, Илья Захарович, о пьесе. Андрей не может. Вместо него Виктора Петровича уговорила. Теперь Надя заартачилась. «Если, говорит, Виктор Петрович будет играть, то я не буду». Лаврик декорации отказался рисовать. Да что же это такое? Мне одной нужно, что ли?

Новиков оборачивается ко мне.

— Вы что, с Надей в ссоре?

— Нисколько.

Алла начинает пояснять возмущенно:

— Там поцелуй по ходу действия. Всего один. Я ее агитировала. Говорю: «Это ж не по-настоящему. Что тебе сделается? С Андреем соглашалась играть, а здесь не можешь?» — «Это, — говорит, — совсем другое дело». Наотрез отказалась.

Новиков предлагает:

— А если убрать его, этот поцелуй?

Алла протестует:

— Что вы! Он очень выразительный, под занавес. Без него никак. Илья Захарович, повлияйте на нее.

Новиков обещает:

— Попытаюсь.

С чем только к нему не обращаются! Хотел бы я посмотреть, как он будет беседовать с Надей о поцелуе.

Дом Новикова покрыт шифером. Перед окнами зеленеют молодые елочки. Узкий дворик огорожен только с улицы. В сенях прислонены к стене незастекленные зимние рамы. Квартира из двух комнат и кухни. Пахнет сосновыми, еще не крашенными полами.

Около стола стоит одна табуретка и порожний ящик. На одном окне занавеска, другое закрыто газетой. На подоконнике телефон. В открытую дверь видна спальня — в ней две кровати, прямоугольное зеркало на стене, этажерка с книгами.

Новиков снимает пиджак, вешает его на гвоздь около двери, уходит в кухню. Рассматриваю в простенке между окнами портрет молодой женщины с мальчиком в матросочке. Очертания лиц чуть расплывчаты — должно быть, фотография увеличена с другой, меньшего размера.

Появляется Новиков с тарелками в руках, останавливается около меня. Глухо говорит:

— Это Галинка и сын.

Задерживается, всматриваясь в портрет. Глаза его подергиваются влагой. Голос звучит еще глуше:

— Четырнадцать лет искал, ждал… — Быстро ставит тарелки на стол. Затем приносит кастрюлю с борщом. Нарезает хлеб. Выражение лица его сумрачно, но уже спокойно.

За обедом рассказываю ему о своем вагонном разговоре с Валетовым. Он слушает меня хмуро, неподвижно.

— А кто он, ваш попутчик? Не узнали?

— Он здешний. Валетов.

Новиков кивает.

— Знаю. Живет, как улитка, — тихо, неслышно. Ни до чего ему дела нет. Даже газет не выписывает. Существует для себя. Скрытен. Перед вами приоткрылся, должно быть, случайно, не думал встретиться. — И продолжает, оживляясь негодованием: — Да разве один он такой? Возьмите нашу Гаврюшкину. Кажется, не похожа, а суть та же. Тоже ей на все наплевать. В самое горячее время — по ягоды. А попробуй, тронь ее. Мы хотели ей огород обрезать. Такой крик подняла: «У меня сын во флоте. Я семья военного». В райисполком помчалась жаловаться… Или ваша Погрызова — тоже в ней частица Валетова сидит. Только тот скрытный, а она нараспашку. Глупее и крикливее. Ни до кого ей дела нет, кроме самой себя.

— Маломальский такой же.

— Вот уж нет, — возразил Новиков. — Вы его еще не знаете. Он человек с душой.

— Что-то не заметил.

Я рассказал, как обманывает меня Маломальский, как бесконечно обещает, а затем прячется от меня.

— Так ведь он старый, — возразил Новиков. — Не справляется. В тридцатых годах был председателем колхоза, потом стал бригадиром, сейчас ему и здесь туго. Новые машины, новая агротехника, а Маломальский все тот же и учиться не умеет. За все хватается сам, мечется и ничего не может организовать. Пойдет на покос, сядет бабам литовки отбивать, на кузнице примется помогать кузнецу, то вдруг сам полезет с плотниками крышу крыть, да до вечера и провозится. Целый день суетится, а толку нет. — Новиков отодвинул тарелку.

— Курить будете? Нет? Ну, рассказывайте, что у вас случилось.

И хотя он обратился ко мне просто, я почему-то разволновался и не особенно толково начал рассказывать ему о том, как отстраняется от помощи мне Климов, что не могу преодолеть захламленности и грязи, что я сам недоволен собой — мало читаю, закружился в работе и утонул в очень нужных, но неисчерпаемых мелочах. Да и не мелочи это… Разве мелочь, что у коровника накопились горы навоза, у водокачки грязь, что… Да разве обо всем расскажешь! Сколько ни беседовал с колхозниками, во дворах у многих остается грязно…

— А почему? — вдруг спросил Новиков.

— Ясно почему. Скотина. Двор-то один. Тут и поросята, тут и корова и куры.

Новиков как-то странно, мне показалось задорно, по-юному окинул меня испытующим взглядом:

— А если дальше посмотреть?

— Куда? — не понял я.

— Не понятно? А мне вот хорошо понятны и знакомы ваши мучения. Даже очень хорошо. Вы считаете: «Боже, в какую глушь я попал! Везде грязь, везде равнодушие. И не сдвинуть эту косность». И отсюда уныние, усталость.

— Не совсем так.

— Не совсем, но почти. Это потому, что вы видите пока узкий клочок, у себя перед носом… Извините, такое слово вырвалось. А вы взгляните шире. Дело не в том, что вам не хотят помочь… Трудно нам. Много сделано, но еще больше впереди. Главное, не хватает людей… Везде не хватает. На полях, в строительстве, на фермах. Вы знаете, сколько мужчин из нашего села с войны не вернулось? Сейчас подросла хорошая смена — наши комсомольцы. Славные ребята. И мы их ставим на самые трудные участки. С ними легко работать. Они не боятся техники. Грамотные. Все осваивают быстро. И все-таки мы не можем охватить всего. После сентябрьского Пленума дела у нас круто пошли в гору. Еще четырех лет не прошло, а колхоза не узнать. На ноги встали. Вот и сейчас мы строим коровник, должны механизировать его, перейти на электродойку, начнем поднимать целину на лугах, строить новые ясли, мечтаем о прачечной, столовой.