Зона номер три - [59]

— Была, товарищ Хохряков. Все как по сценарию. Выкинули паек. Очередь озверела. Два трупа. Секретаршу Нину затоптали ногами. Гости вроде остались довольны. Все как обычно. После отвели в партийную баню. Там девочки-комсомолки. Не понимаю, в чем упрек?

— Кто бизнесмену Гоги в рожу селедкой ткнул?

— Василий Васильевич! — Зюба Курехин изобразил такое изумление, как если бы свалился с Луны. — Вы же сами инструктировали. Полное правдоподобие. Гостя задействовать до степени соучастия. Чтобы натурально.

— Селедкой в рожу — это натурально?

— Марксом клянусь, он сам хотел. Селедку вырвал и сожрал. Я по монитору отслеживал. Потом в баньке, когда комсомол очку завалил, все приговаривал: «Ах ты, моя селедочка шершавенькая!..» И в кабинете, когда партийный билет вручали, от души благодарил. Презерватив подарил с усиками. Никаких претензий быть не может. Не первый день секретарствую. Умею все же отличить, если клиент доволен. Да хоть…

— На колени! — рявкнул Хохряков. Мгновенно и молчком Зюба Курехин рухнул на ковер.

— Претензий нет, говоришь? А знаешь ли ты, что мы неустойку вернули в пятьсот баксов?

— Ой! За что, товарищ Хохряков?!

— Да вы же ему вонючей селедкой щеку расцарапали. У него заражение крови будет.

— Дозвольте оправдаться! — побледневший до синевы Курехин взывал будто уже из могилы.

— Ну?!

— Врет Гоги! Он в баньке поранился. Комсомолку Милу в шайке топил — и зацепился. Хоть ее позовите, спросите. Марксом клянусь, врет!

Хохряков налил вина Гурко и себе, секретарю райкома не поднес. Назидательно заметил:

— Вот что, Зюба. В Зоне правила свои. Я тебе их напомню. Мне неважно, где поранился гость. Достаточно, что пришлось вернуть баксы. Еще один прокол, и я тебя вместе с твоими комсомолочками и пионерками выкину в мезозой, где вам в натуре и место.

— Помилуйте, ваше высокоблагородие, — взмолился несчастный секретарь. Гурко замутило. Нелепый фарс, разыгрываемый перед ним, был бы, возможно, забавен, если бы не маленькая деталь. Он увидел, как под стоящим на коленях Зюбой Курехиным натекла лужица.

…Трехэтажное здание райкома партии с прилегающими к нему пристройками (магазин для быдла, танцплощадка, строевой плац, гауптвахта) было, как все сектора Зоны, отгорожено от внешнего мира непроницаемым трехметровым забором со сторожевыми вышками на углах. Из окна кабинета, куда привел его Курехин, виден памятник Ленину — в кепке и в пиджаке. Сам кабинет убран простецки — топорная казенная мебель, черные, с наборными дисками телефоны. Обшарпанный металлический сейф. У стены черный кожаный диван с продавленным ложем. Курехин объяснил, что здесь пока Гурко будет жить, вплоть до особых распоряжений.

— Чем я должен заниматься?

Зюба бросил на него затравленный взгляд: никак не мог прийти в себя после выволочки.

— Как чем? Участвовать в мероприятиях. Могу поручить митинги, ночные костры… После подробнее обсудим… Вот так, товарищ дорогой. Ночей не спишь, делаешь, как лучше, стараешься для людей, а потом — раз! И на помойку. Ты хоть понимаешь, что главное в партийной работе?

Гурко отрицательно помотал головой, стараясь не встречаться с ним глазами: жалобно-рыбье и одновременно злобно-победительное выражение лица секретаря его бесило. Вот дурь похлеще травки. Зюба Курехин был стопроцентным зомби, но при этом у Гурко было тягостное чувство, что он этого Зюбу сотни раз встречал на улицах Москвы. В метро, на остановках, в магазинах. Половина города бродила с такими же отсутствующими, тупо возбужденными лицами, готовая на все, легко управляемая, хаотично распадающаяся на фрагменты либо, напротив, целеустремленная, несущая в себе мощный заряд, подобный тротилу. Иногда горожан сбивали в организованные группы и отправляли голосовать, загоняли на всевозможные манифестации, обещали платить зарплату, пособия, пенсии, награждали пустыми, нелепыми бумажками — ваучерами, акциями, облигациями, перегоняли с места на место, кормили отравленной пищей и спаивали ядом; но стоило кому-то из этой энергетической биомассы выкристаллизоваться в подобие человеческой личности, как он открывал рот и нес такую же ахинею, как Зюба Курехин. Гурко жил в Москве давно, это не было для него открытием, но все же именно в последние два-три года патологическое отупение людей достигло, кажется, пограничной черты. Что за этим последует, вот в чем вопрос.

— Партия — наш рулевой, — торжественно заявил Зюба, — поэтому главное — рулить в верном направлении. Настоящий коммунист не принадлежит самому себе, он принадлежит обществу — вся его жизнь тому порукой. Ты улавливаешь, о чем я говорю?

— Еще бы! — Гурко зажмурил глаза и ладонями сдавил виски. Немного оттянуло. — Значит, товарищ Зюба, это мой кабинет. А твой где?

— Мой напротив. Я тебя туда скоро вызову. Кстати, у нас пока общая секретарша. Но это — святое. Без нужды не лапай… Все, я пошел. Жди звонка. Вечером проведем пионерский костер. В том случае, если просигналят первую готовность.

— Что такое первая готовность?

— Как что такое? Значит, клиент на подходе. Инструкции получишь позже.

С сигаретой Гурко завалился на диван, но подремать не успел. Ввалился без стука сморщенный старикашка с огромной, неравномерно разросшейся головой, будто снятой с барельефа императора Калигулы. Гурко его узнал. Это был классик советской литературы Фома Кимович Клепало-Слободской. Гурко помнил время (он был студентом), когда вся самая читающая страна в мире носилась с его параноидальными романами и пьесами о Владимире Ильиче и Феликсе Эдмундовиче. Ныне престарелый Клепало-Слободской, как вся творческая интеллигенция, был более лютым антикоммунистом, чем даже банкир Гусинский или внук чекиста Гайдар.