Зона милосердия - [45]

А совсем недалеко от Смоленска случился трагикомический эпизод, который тоже трудно забыть. Стало известно, что на подъезде к Смоленску предполагается длинная стоянка. Воспользовавшись ею, Маша сварила суп-лапшу для больных и успела их накормить. Вскоре поезд тронулся. Мы с Верой были чем-то заняты в глубине вагона, а Маша мыла посуду. Слив всю воду в громадную кастрюлю, в которой варилась лапша, она выплеснула ее в открытую дверь вагона. В это время раздался оглушительный свист.

Выглянув, мы увидели потрясающую картину. Поезд шел мимо небольшого полустанка. На маленькой платформе стоял высокий, очень худой железнодорожник в форме, с красным флажком в вытянутой руке и, надрываясь, дул в свисток. Оказалось, что все содержимое Машиной кастрюли пришлось прямо на него. Вся его фигура, начиная с околыша железнодорожной фуражки, была покрыта белыми червячками лапши. Она в виде бахромы свисала на лицо, словно белой пелериной накрывала плечи, зацепилась за бляху пояса и образовала венчик вокруг колен. Красный флажок сделался полосатым. Несчастный был так ошеломлен, что свистя продолжал держать его в вытянутой руке. Поезд шел очень медленно, никак не реагируя на оглушительный свист.

Поняв это, несчастный перестал свистеть, и до нас долетела целая феерия фантастической комбинации слов ненормативной лексики (как принято говорить сегодня). Нам было бесконечно стыдно и очень жалко этого добросовестно исполняющего свои обязанности человека. Но вся его фигура – возмущенная, свистящая и ругающаяся – выглядела так комично, что удержаться от смеха было невозможно. И мы совершенно бессовестно громко хохотали до слез.

Наконец мы, слава Богу, добралась до Смоленска.

Обход больных – задача номер один. Начинаем как всегда с «критических» вагонов.

Я иду в туберкулезный, Вера – в общий.

Мы с Верой – ровесницы. В отношении туберкулезной инфекции находимся в равных условиях. Но я, как старшая по должности, в туберкулезный вагон, несмотря на ее горячие протесты, неизменно хожу сама.

Обнаруженная в вагонах картина оказалась удручающе плачевной.

Большинство больных находились в горизонтальном положении, лежали молча. На вопросы отвечали вяло. Много жалоб на слабость, общую усталость, недомогание. Больные действительно сильно устали от дороги. К этому было тем более оснований, что последний перегон без остановок длился более 12 часов. Стояла неизменно солнечная погода. В закрытых вагонах было жарко, становилось все труднее дышать.

Вальтеру было особенно плохо. Он полусидел, дышал часто и тяжело. На лбу крупные капли пота периодически скатывались на лицо. Пульс частый, давление низкое.

Заметно ухудшилось состояние двух больных в последнем, вполне благополучном вагоне. Пришлось перевести их в общий «критический вагон». Эта процедура сложная, связана с переделкой документации, т. к. каждый больной был закреплен за определенным местом.

Распахнутые двери вагонов, ряд уколов, которые пришлось немедленно сделать, ободряющие разговоры с отдельными, наиболее угнетенными больными и, наконец, тарелка только что сваренного Машей супа, заметно улучшили общую обстановку. В вагонах зазвучали голоса, вспыхивал смех. Вальтер долго не приходил в свое обычное состояние.

А что же будет дальше? – этот тревожный вопрос возникал передо мной все чаще.

Общая проверка документов проходила и здесь по стандартной схеме.

Никаких нарушений найдено не было. Осталось неясным, для какой цели все члены комиссии зашли в вагон к немецким врачам и задали всего несколько, на мой взгляд, ничего не значащих вопросов.

На третий день пригласили меня. Комиссия из трех человек. Разговор велся в очень официальном, временами резком тоне. Тема, уже навязшая в зубах, о тяжелых больных, необходимости более тщательного контроля, именно здесь, в Смоленске. Лучше перестраховаться и ненадежных оставить здесь. И уже опостылевший рефрен: «За границей – ни одного трупа, будете отвечать».

Сейчас я думаю и удивляюсь: почему я ни разу не спросила, как я буду отвечать, если условие будет нарушено. Теперь это трудно понять: просто боялась. От страха. Страшно было все: и молчать, и говорить.

Ведь это был 1948 год.

Не менее удивляет и то, почему стращая меня санкциями, никто из них не создал объективную медицинскую комиссию, которая совершенно очевидно не пропустила бы Вальтера? Почему они ориентировались только на меня одну, молодую и неопытную?

Этому объяснения не нахожу до сих пор.

На их вопросы я отвечала так же, как в Москве: угрожающе тяжелых больных в эшелоне нет. А состояние интернированного мальчика, больного туберкулезом, к которому всюду возникает повышенный интерес, остается стабильным в течение всего проделанного пути.

На этом разговор и закончился. Я уже встала, собираясь попрощаться. Вдруг старший по званию, уже совсем не казенным, а простым человеческим голосом, я бы сказала, товарищеским тоном, произнес:

– Послушайте, доктор, ну зачем вам нужны эти сложности? Зачем вам нужна эта ответственность? Эти трудности? Вы так молоды, у вас нет опыта. А сложности будут большие. Дорога еще очень длинная. Вы берете на себя груз, размеры которого не представляете. А если что случится? Послушайтесь нас – оставьте этого больного в Смоленске.