Зона милосердия - [25]

Нет! Я все взяла на себя.

А когда на следующее утро на конференции я докладывала о случившемся, и меня об этом напрямую спросил начальник, я с некоторым недоумением ответила вопросом на вопрос:

– А что, Виктор Федосеевич, вы считаете, что я неправильно действовала?

Думаю, что аудитория была в легком шоке, но все молчали. А начальник со своим неизменным чувством юмора повернулся к Пустынскому и сказал, то ли хваля, то ли порицая:

– Вот, Сергей Дмитриевич какая молодежь растет, не то что мы с тобой.

То, что больной выкрикивал, «выбрасывал» из своей груди, из своего разрывающегося сердца – передать невозможно. Его бледное лицо покрылось красными пятнами. Широко раскрытые, с пугающим блеском глаза ничего не видели вокруг. Он весь был снова там, где с неба сплошным, не прекращающимся потоком лилось пламя, где таким же непрерывным потоком лилась кровь. Она смешивалась с землей, и, принимая огонь, воспламенялась сама. Свистящее и бушующее пламя сливалось со стоном и скрежетом металла. Людей словно не существовало. Действовали могучие злые чудовища. Совершенно очевидно, что человек не может создать подобного.

Все вместе взятое: метущийся человек с горящими глазами, ярко нарисованная им картина, ощущение мистического ужаса, который я испытывала, слушая и представляя это, лишало действительность реальности. Больной вскочил с постели, продолжая с жаром жестикулировать, а я мучительно думала:

– Ну когда же наконец, подействует лекарство? Должно же оно подействовать.

Ошеломленная сестра, машинально ухватившись за спинку кровати, приоткрыв рот, застыла в этой позе.

Через полчаса голос больного стал терять свою силу, между словами появились длинные паузы. Взор погас, голос перешел на шепот и затих.

Вдруг он вздрогнул и, взглянув мне в глаза, совершенно отчетливо, словно в раздумье, спокойно произнес:

– А почему среди всего этого уцелел я – понять невозможно.

Затем голова его упала на подушку, и наступила тишина. Пульс был ровный, давление нормальное, дыхание глубокое, на лице – печать спокойствия. Он спал.

Я отправилась в свой корпус.

Как я узнала потом, к середине следующего дня больной перестал узнавать окружающих, вскоре потерял сознание и умер.

О Сталинградском сражении сняты сотни километров документальных и игровых лент, написаны бесчисленные тома художественной литературы и научных исследований. Прочитав сотни страниц и пересмотрев километры кинолент, я осмелюсь утверждать: ни одному художнику, писателю или ученому не удалось воспроизвести картину этого адского переплетения столь же ярко и ошеломительно, как это сделал полусумасшедший немецкий солдат в ночь моего незабываемого дежурства.

Если трудолюбие – генетически обусловленное свойство характера, то я его унаследовала от папы. Его интересы были многогранны, а познания глубоки. Мне всегда казалось, что папа умеет и знает все. Но трудолюбива ли я? Для меня самой это было не совсем ясно. Истинное трудолюбие – это, по-моему, любовь к труду вообще, любовь к труду как понятию, к труду даже не совсем интересному и приятному. Меня же захватила и совершенно околдовала моя профессиональная деятельность. Думаю, что это была скорее любовь к своей специальности. Она явно оказалась в ущерб другой работе, например, устройству быта. Букет сирени на стене, встречая меня с порога, обдавал радостью. Ко всем остальным деталям обстановки я оставалась совершенно равнодушной. В этом всепоглощающем, бурном потоке работы меня даже перестали интересовать туалеты. Я вполне обходилась тремя платьями – они годились на все случаи жизни.

Маме я по-прежнему через день посылала открытки с коротким описанием мелких и крупных событий своей жизни. Неизменно получая ласковые, нежные письма, я очень тосковала по маме. Ведь это было наше первое такое длительное расставание. На каждом шагу возникали трудные вопросы, сложные жизненные ситуации, а посоветоваться было не с кем. Письма в этом смысле мало помогали.

Наступила ветреная, холодная и дождливая осень. Приближалась моя первая зима в госпитале, особенно суровая в этой безлесной полосе. Разбушевавшиеся на огромных просторах бураны заставляли все живое спасаться в укрытиях.

Как ни увлечена я была работой, когда холода стали особенно сильными, я все-таки вспомнила, что у меня нет зимнего пальто. Старая кацавейка с небольшим каракульчовым воротником, в которой я ходила последнюю студенческую зиму, не только совершенно потеряла приличный вид, но, главное, перестала греть. Беспокоила угроза простуды, за которой у меня, как правило, следовало воспаление легких. Мама все больше волновалась по этому поводу, и мне нечем было ее успокоить.

И вдруг выход нашелся. Нет, это был не выход, это было чудо.

Несколько месяцев назад в госпиталь поступила пожилая, очень милая медицинская сестра. Ее взрослая дочь была принята на должность машинистки. Их поселили в мой корпус – мы стали соседями. Медсестра часто обращалась ко мне за каким-нибудь советом. Увидев мое зимнее одеяние, она предложила мне отрез чудесного старинного драпа красивого коричневого цвета, необыкновенной мягкости. Я купила этот отрез.