Зона милосердия - [20]

Вдруг хрипение оборвалось. Я вздрогнула от ужасающей тишины.

Все кончено, – с ужасом подумала я. Взглянула на Фаину Александровну – она сидела в той же позе. Но совсем другая: с лица ушла суровая напряженность, оно было непривычно светлым. Я посмотрела на больного – серое лицо его было гладким и спокойным, кислородный шланг выпал и лежал на подушке. Дыхание было глубоким и ровным. Он спал. Его жизнь была выиграна!

Впрочем, разве это «событие»? Врач остается на ночь у постели тяжелого больного – больной выздоравливает. Обычное явление! Эпизод.

Ну а если взглянуть поглубже. Напрягаясь умственно, душевно и физически, Фаина Александровна вступила в борьбу. В эту ночь она выиграла сражение со смертью.

Она спасла человека из племени, которое еще вчера сознательно, планомерно и хладнокровно жестоко истребляло людей ее племени, в том числе ее родных.

Человек и Врач. Врач и Человек. Параллели и перпендикуляры, согласия и противоречия. Где перекресток?

Как врач, она более двух лет выполняет свой долг: «врач – не судья», и лечит больных – вчерашних врагов.

Но в высоком моральном кодексе «врач – не судья» нет статьи о самопожертвовании. Ее в эту ночь вписал не врач, а человек.

И здесь – так же, как всегда, везде и во всем: переплетение Добра и Зла. Во всем, а главное, в душе каждого из нас. Именно в ней победа дается наиболее тяжело.

Утром уже все знали, что вопреки существующему железному порядку, в Зоне ночью, без специального письменно оформленного приказа, оставались два человека. Страстный ревнитель порядка Клюсов был возмущен. По виду его и Елатомцева было ясно – он требовал от начальника санкций. Виктор Федосеевич был раздражен, но ничего не сказал. Тем более что в своем докладе дежурный врач с особо нарочитым ударением произнес:

– Больной выведен из терминального состояния и сейчас чувствует себя удовлетворительно.

Инцидент был исчерпан.

Именно с этого события Фаина Александровна повернулась ко мне совершенно другой, казалось, ей не свойственной, стороной: добрым, доступным человеком, в котором порой сквозило даже что-то ласковое и теплое.

Я поняла, что она мне поверила. Мы стали друзьями.

Вскоре, когда въезд и выезд из Москвы стал совсем беспрепятственным, ко мне приехала мама. Это была радость без меры. Между мамой и Фаиной Александровной сразу возникли теплые дружеские отношения. Они продолжались и тогда, когда сначала Фаина Александровна, а затем и я, покинули госпиталь.

Но это будет потом, далеко потом. А тогда в госпитале каждый день воспринимался как особенный. Он приносил так много нового, во всем надо было разобраться.

Своих больных я осматривала каждый день, каждого и очень подробно. Я садилась на койку, сначала задавала вопросы о прошедшей ночи. Если ответов не понимала, просила говорить медленнее. А потом мои обходы превратились в длинные беседы. Больные перестали стесняться. И полились рассказы не только о здоровье, но и о жизни. Началось с парня лет 30, выздоравливающего от тяжелейшего истощения.

Он вдруг, ни с того ни с сего, громко, на всю палату сказал:

– А знаете, фрейлин доктор, в день, когда меня призвали, моя жена родила двух мальчиков. Попросил у начальства отсрочку, не дали, и так и ушел, их не увидев, – и заплакал.

И, постепенно один за другим, они стали делиться со мной своим прошлым. Но как мало среди этих рассказов было веселого, радостного.

Между тем, работа захватывала все больше. Обходы Фаины Александровны, ее клинические разборы, проводимые каждую среду, способствовали моей зрелости.

Скорее даже не зрелости, а способности думать более широко и углубленно. Этому помогал и доктор Кантак, внося в эти разборы много живого и интересного с теоретических позиций. В значительной степени помогало и мое все более углубляющееся знание немецкого.

Прекрасно помню, как в мой первый рабочий день, я завороженно слушала, как Фаина Александровна и доктор Кантак вели подобное обсуждение. Оба говорят на разных языках. Фаина Александровна знает несколько простых обиходных немецких слов, доктор Кантак – столько же русских. Латынь была единственной ниточкой, за которую они оба крепко держались. Не горячась, они спорили. Каждый аргументировал свою позицию, для присутствующих трудно воспринимаемую. А они прекрасно понимали друг друга.

Я вслушивалась в этот профессиональный разговор – речь шла о сложном предмете, недостаточности печени, – и думала о том, что такое возможно только в кругу крупных специалистов, каковыми они оба и были.

Заговорив по-немецки, я принесла большую пользу отделению. Теперь в подобном разговоре могли принимать участие все врачи корпуса. А я, переводя их научные споры, «умнела у себя на глазах». Знание языка расширило возможности моего общения с доктором Кантаком. Он стал изредка заходить в ординаторскую, когда я записывала истории болезни. Говорили о наших больных, он много рассказывал о личных наблюдениях, о своем учителе Мюллер-Зайферт. В ординаторской была трансляционная радиоточка. Я люблю работать под музыку. Однажды, когда вошел доктор Кантак, передавали песню Сольвейг. Он остановился и спросил: «Что это передают?» Я ответила. По выражению его лица я поняла, что это было не удовлетворение собственной любознательности, а маленький экзамен. Он был очень доволен, что я его выдержала. Мы заговорили о музыке. Однажды на своем столе я нашла три хиленькие ромашки – пучочек выглядел очень трогательно. Откуда они взялись? Ведь в Зоне даже травка была тощая.