Зона любви - [18]

Почувствовав однажды вкус крови, поверьте, невозможно пить клубничный компот.

Я ей сказал однажды… потом, через несколько дней:

— У нас любовь рифмуется со словом кровь. А у вас амур — тужур. Всегда — любовь. Легко и непринужденно. Неплохо устроились…

И она мне преподала урок французского:

— Аmore — любовь. More — смерть.

О, французы, мать вашу, вы же, черти, смотрели в корень! Я всегда подозревал — эта умная нация, понимающая толк в любви. И в смерти.

Мы поехали ко мне…

Она спросила… (мы спускались в лифте, покидая своих приятелей, познакомивших нас.) Я попытался ее поцеловать, но она отстранилась и спросила:

— У тебя, наверное, было много женщин?

Что ей было ответить? Я никогда не вел донжуанского дневника. Впрочем, вру… в юности записывал книги, которые прочитал и баб, которых трахнул. Соотношение было примерно фифти-фифти. Но потом влип в одну штучку, журчащую, как ручеек, и занятие это бросил.

— Три тысячи, — соврал я, подражая Есенину из «Романа, без вранья» Мариенгофа.

— Ого!

Она восхищенно посмотрела на меня.

— Три тысячи?!

— Ну, триста…

Я продолжал цитировать Есенина, (именно так, он убавлял количество дам, отнимая нули от цифири).

— Ну, тридцать…

Она меня уже не слушала. Ее вполне устроила первоначальная версия.

Мы ехали в пустой электричке друг перед другом (визави и тет а тет). Я зажал ее колени своими коленями и рассматривал в упор.

Ее не смутил мой пристальный взгляд. Она жила сама по себе, вернее в ней кто-то жил и, подозреваю, не один персонаж. Она была разная, меняясь от взгляда, жеста, интонации, слов, обращенных к ней или произносимых ей самой. Тогда из нее выглядывал мальчишка-сорванец, живой и непосредственный. Или зверушка, смотрящая на мир с удивлением, но всегда готовая среагировать на его непредсказуемый ход. Худенькая, чуть угловатая, с ясными чертами лица. Эдакий олененок… Красивый большой лоб, с гладко зачесанными назад волосами. Совсем без косметики… У меня сильно накрашенные женщины, а особенно девушки, вызывают почти мистический ужас. Если такая попадала в мои сети, — я умывал их в приказном порядке. Но, главное, она светилась тем, едва уловимым блеском, что называется ум, и талант, и страсть. Мне нравилось решительно всё.

— Что, не нравлюсь?

— Ты похожа на итальянку. На ангела с фрески итальянских мастеров.

Черт, дались мне эти ангелы! Правда, я имел в виду не тех идиотских, пухлых амуров, натыканных повсюду в работах старых мастеров, а трубящего ангела с фрески раннего Возрождения.

— Я похожа на грузинку. Мне никто не верит, что я француженка. А отец у меня действительно…

— Грузин?

— Корсиканец!

— Крестный отец «Коза Ностры»?

Я попытался сострить. Но подвело знание географии. Круглый двоечник — это пожизненно.

— «Коза Ностра» возникла на Сицилии. А Корсика — родина Наполеона.

— О-у!.. Как интересно!

Впрочем, разница небольшая… Я где-то читал, что мафия зародилась, как освободительное движение. Аббревиатура M. F. - (More France) — смерть французам — лозунг борьбы с захватчиками — легла в основу названия их организации, впоследствии переводимой, как «Моя семья». Наполеон тоже начинал, как освободитель. А закончил — известно каждому школьнику (даже такому незадачливому, как я) покорителем мира и пупом Вселенной. Короче, и у тех, и у этого просматривались явные признаки деградации. Я уж не говорю, о количестве загубленных душ в результате их творчества…

Мы тоже начали романтично: провалялись три дня на моей широкой и жесткой кровати… Если совсем кратко и без поэтического придыхания, то ели, спали и трахались. Мы стали растениями, тянущимися к солнцу или зверушками, отогревающими друг друга. То есть жили там, в высшей точке блаженства, о котором мечтают, слагают стихи, песни, поэмы и прочую ерунду, окрашенную этим сладостно-таинственным, щемящим чувством влечения друг к другу и вспоминают потом все оставшиеся дни. И охраняют это от посторонних взглядов, как величайшую тайну, подаренную тебе. Вообще, это состояние описывать опасно, а по большому счету невозможно. Получится или лживо, или, что страшнее — пошло. Я и не стану. Скажу лишь, кто его испытал — поймет меня.

Еще мы говорили. Нас будто прорвало… Мы раскрывались друг перед другом без опаски показаться самими собой.

По-русски она говорила почти без акцента. Сорбонна (филологический факультет), 10 лет проживания в Москве, учителя русской театральной школы, поставившей ей язык, и, наконец, театральная общага, сделали свое дело — говорила она свободным современным языком. При этом страшно материлась и выдавала убойные фразочки на манер «Я вас умоляю!» или «Может, тебе еще и пососать?» (По-французски, очевидно, очень смешно звучит «пососать»). Общага оказалась сильнее русской театральной школы.

Когда в первый раз она мне сказала: «Я вас умоляю!», сделав при этом кокетливый жест, типа, «брось трепаться», я опешил…

— Откуда это у тебя, девочка?

— Что? — не поняла она.

— Эти одесские пошлости.

— А что… у нас все так говорят…

Ну, с матом-то всё было ясно. Общеизвестно, иностранцы русский мат просто обожают. Я слушал однажды азербайджанца, говорящего со своим земляком: «Тыр, пыр, абракадабра, пиздец, тары-бары-растабары, еб твою мать, шуры, бля, муры» и т. д. Мне было приятно, что я кое-что понимаю…