Зона бессмертного режима - [40]

— Говоришь, поделены? — сразу вспомнил Ан об артистке-солистке, почувствовал прилив сил и, небрежно глянув на экран с оранжевым чужим солнцем, направил свои стопы на стадион — тот размещался в зимнем саду, стилизованном под дикую природу. В центре его пульсировало с полдюжины гейзеров, рядом был устроен водопад. С грохотом сбегая по отвесным скалам, он превращался в тихий, с удобным пляжем речной заток, на дальнем берегу которого виднелись девственные джунгли и раздавались дикие, на редкость экзотические крики. Справа, у песчаной косы, начинались заросли непроходимого буша, слева, на укромной полянке, стояла маленькая деревушка — с пяток построенных из прутьев и травы туземных хижин, где от прохладительного и горячительного ломились бары. Здорово, ох как здорово было в зимнем саду, только как-то невесело. Повсюду — на траве, в кустах, на трибунах стадиона валялось женское белье, виднелись отвратительные лужи рвоты, а на берегу, на золотом песочке лежали связанные ануннаки. Лицами в землю, кверху задами, правильными, ровными рядами. Другие ануннаки при пешках и плашках[98] похаживали поблизости, следили за порядком и восстанавливали гармонию при помощи пинков. Гармония была полной, порядок — образцовым.

— Утес, далан, — сразу подскочил к Ану Красноглаз, вежливо кивнул и принялся толково, не торопясь, с рачительностью доброго хозяина вводить в курс дела: — Вот там, утес, фраерня, вот там сапоги, вот здесь самый цимес — псы высоковольтные[99], гниды из налоговой, гниль из-под венца[100]. Есть даже митрополит[101], в натуре. Та еще устрица, хитрован, хотел партачки[102] свои заначить. Вот он, сука, вот он, гад. А ну-ка, пидор, подъем. — И он размашисто приголубил в печень грузного лысого ануннака. — Давай, давай, грабки[103] к осмотру.

— И-и-и-и! — Тот задохнулся от боли, по-заячьи заверещал и, тяжело поднявшись, стал показывать татуированные запястья. — Вот, вот, пожалуйста, смотрите. Только не бейте.

Да, полюбоваться было на что — Верховный Судья, Наставник Хустиции, Куратор Процедуры, Бывалый Советник, Доверенный Сказитель и Толкователь Закона. Татуированные звезды, ржаные колосья, эмблема государства, опахала, мечи… Только Ану было наплевать на всю эту начальственную атрибутику, на весь этот командный антураж — у самого куда покруче чернело на запястьях. Нет, он смотрел в глаза, лживые, бегающие, какие-то до отвращения фальшивые. Очень хорошо знакомые. А память, сука, сразу показала ему прошлое — Имперский бункер, Верховный Суд и Государственного Прокламатора, требующего для него, Ана, не просто ссылки на Нибиру, но еще и прилюдной кастрации. Отлично понимающего, что это перебор и дело наверняка не выгорит, но все равно выслуживающегося, обличающего, захлебывающего слюной, блистающего потоком красноречия. Умело набивающего себе цену в заплывших императорских глазах. М-да, а ведь тесен мир.

— А ты ведь совсем не изменился, бывший прокламатор Мут, — сделал наконец вывод Ан, благожелательно кивнул и пнул своего знакомца в пах. — Все такое же дерьмо. — Ударил играючи, без «волны», можно сказать, шутливо, однако экс-прокламатор скорчился, застонал и грузно упал на землю. Вот ведь гад, привык всю жизнь притворяться.

— А ну поднять его, — рявкнул Ан, — и всю эту сволочь тоже!

— Ха, — воодушевился Красноглаз, сделал знак своим, и скоро уже все были на ногах — экс-прокламатор Мут с подбитыми яйцами и его товарищи-коллеги по несчастью: зубры Прокламатуры, киты Хустиции, шакалы Налогов, Поборов и Сборов. Хранители Законности, Государственности и Вершители жизней ануннакских.

— Так ты все еще горишь желанием отрезать мне яйца? — тихо так спросил Ан у Мута, подмигнул и требовательно повернулся к скалящемуся Красноглазу: — Две пики подгони. Поострее. — Получив желаемое, он бросил одну Муту, вторую устроил в руке и, сделав быстрый, едва заметный перевод[104], негромко попросил: — Ты столбом-то не стой, а то будет совсем плохо. Шевелись.

— Не надо, не надо, не надо, — подал голос тот, однако же клинок схватил и принялся размахивать им с завидным энтузиазмом. — Не подходи ко мне, ты, сволочь! Я не виноват! Я просто делал свое дело, я ануннак подневольный.

Швырк — Ан увернулся, сорвал дистанцию и с наслаждением прошелся сталью по бледному лицу врага. Однако же обдуманно, без суеты, распарывая кожу на лбу. Самое милое дело — опасности для жизни ноль, зато кровь, боль, шок, потеря зрения и боевого духа. Впрочем, какой уж там боевой дух — экс-прокламатор потерялся, в ужасе закричал и принялся размахивать ножом абы как, с исступлением обреченного. Это была своеобразная истерика, только вместо слез бежала кровь.

Опаньки — Ан опять увернулся, вошел в темп Движения и, не удержавшись, зверея, располосовал врагу штаны — конечно, боже упаси, не ширинку, так, всадил отточенную сталь неглубоко в бедро. В ответ опять крик, боль, вой, стон, судорожные суетные телодвижения. Смертельная забава матерого кота с вонючей, отожравшейся на мертвечине крысой. Продолжалась она недолго — дергался, визжал, исходил на кровь разделываемый страж Закона, молнией сверкал клинок в умелых пальцах Ана, нервничали, делали в штаны зубры, шакалы и пернатые. Им с предельной очевидностью и невероятной отчетливостью было ясно, что в жизни грядут перемены. И очень скорые.