Зона бабочки - [34]

— Говоришь, нет выбора? А если есть?

Девчушка усмехнулась:

— Связать вы меня не сможете — нечем, да и бесполезно. И пуля меня не возьмет, можете проверить.

— Да мать твою за ногу! — взорвался Гридин. — Идем! Но только попробуй дернуться — найду, как тебя успокоить.

Он сделал было размашистый шаг, обходя девчушку, — на ее лице ничего не дрогнуло, — но тут же остановился:

— А куда идти-то? Там ров похлеще противотанкового! Или ты другой путь знаешь?

— Нет там никакого рва, — развернувшись на месте, сказала Ира. — Это только кажется, что ров.

Почему-то Герман ей сразу поверил. Именно поэтому и молчала сирена, когда он чуть не сверзился туда. Не мог он, выходит, никуда сверзиться, никакой опасности не было — и сирена попусту не голосила.

— Посмотрим, — буркнул он и зашагал вперед. — И бросил через плечо: — А солнце почему как гвоздями прибито?

— Чтобы более-менее светло было, — последовал очень простой ответ.

12

Проснувшись, Зимин привычно сунул руку под подушку и вытащил наручные часы. Оказалось, что уже двадцать минут десятого, а не половина девятого. Половина девятого — это было обычное время его пробуждения, если он не засиживался за срочной работой до глубокой ночи. Но срочного ничего не было, и не торчал он вчера за компьютером до третьих петухов; то есть получалось бы это уже не вчера, а сегодня. Не торчал и петухов не слышал. (А есть ли вообще в Москве петухи?) И все-таки почему-то проспал.

«Вставай, Дмитрий Алексеич, — сказал он себе и повернул голову к окну, в котором виднелось вылинявшее за лето августовское небо. — Уже пора к станку».

Но почему-то не вставалось. Тело было каким-то вялым, словно в него долго заливали пиво, — хотя купленная еще позавчера бутылка портера так и томилась в холодильнике, — а в голове бродили обрывки нелепых снов. Содержание их совершенно не помнилось, все отпечатки исчезали с неимоверной быстротой, стоило только попробовать их представить, но Зимин отчего-то был уверен в том, что сны в эту ночь посещали его именно нелепые, странные и, возможно, даже страшноватые.

Чтобы поставить на всем этом крест, Зимин отбросил одеяло и резко встал с дивана.

Включил свой станок — компьютер. Открыл балконную дверь, пару раз вдохнул-выдохнул и направился на кухню. Врубил на полную громкость радио и поставил на плиту чайник. И после этого приступил к традиционным делам сначала в туалете, а потом в ванной.

Завтракал он как-то бездумно, потому что голова все еще была заполнена туманом, который не рассеялся даже после пятиминутного контрастного душа. Зимин ощущал некоторую заторможенность и рассеянность — такое иногда случается с похмелья, когда пьешь пиво после водки. Но водку, причем мало, и без пива, он в последний раз пил в мае, в День Победы, за деда, а про похмелье вообще давным-давно забыл. Было дело одно время, после развода, когда поломался весь налаженный жизненный уклад, и приходилось мучительно перестраиваться и приспосабливаться к новому своему существованию… Но специфика работы не позволяла удариться в длительный загул. Хочешь не хочешь, можешь не можешь, а переводы нужно выдавать в оговоренный срок, иначе в издательстве быстро найдут замену — безработных переводчиков в столице хватало. А пополнять их ряды, когда тебе под сорок, — нет уж, увольте. Так что время похмелий прошло, душа потихоньку успокоилась, хотя и не стала прежней.

Туман в голове не развеялся и после крепкого чая. Слава богу, что не сгустился. Дмитрий сполоснул чашку и вернулся в комнату. Надел футболку и спортивные штаны, свою летнюю рабочую форму, но вместо того, чтобы приступить к делу, прошел мимо нетерпеливо гудящего компьютера на балкон. Как всегда, после завтрака хотелось закурить, но Зимин привычно подавил это желание. Иногда сердце сбивалось с ритма и начинало колотиться, как дятел о ствол, и он еще с весны взял за правило выкуривать первую сигарету не раньше одиннадцати.

Когда-то окна его квартиры выходили на детский сад, за которым, перед гаражами, простирался пустырь. На пустыре мальчишки гоняли мяч, в гаражах мужики играли в домино и пили вино, а за гаражами тянулись огороды. Но это было там, в другой жизни. В Подмосковье. А здесь разве что небо было таким же. Громады жилых зданий, выросшие на месте колхозных полей, просто подавляли и удручали. Сотни, тысячи окон, и за каждым живут люди, которых он, Дмитрий Зимин, не знает и никогда не узнает, так же, как и они никогда не узнают о нем, человеке, живущем в пятом подъезде дома номер двенадцать. Человеке, который стоит сейчас на балконе своей однокомнатной квартиры на четырнадцатом этаже и меланхолично взирает на этот угол столицы, откуда не видно кремлевских башен, и вообще ничего не видно, кроме многоэтажных громад. Небо не в счет. Поначалу он с трудом заставлял себя выйти на балкон — от высоты становилось как-то не по себе. Но потихоньку привык.

Ко всему человек привыкает. К тому, что у жены появился другой. К «разведенному» состоянию. К перемене места жительства. К работе не по «педагогической» специальности. Бывшая жена тоже теперь жила где-то в недрах этого человейника. Вместе с новым мужем и дочкой. Его, Зимина, дочкой.