Зомби идет по городу - [48]

– А! – Халандовский понимал, что жаловаться на кого-то нельзя, хуже будет. – Представляете, мой магазин на аукцион выставляют! При живом-то директоре, при коллективе...

– Простите! Вы же там все проворовались! Как же с вами еще поступать? Пусть аукцион снимет с вашего заведения грех обмана.

– Леонард Леонидович, – простонал Халандовский, – вы же знаете, что это не так! Вы же знаете! Зачем мне воровать в собственном магазине? Зачем мне кого-то обвешивать, если я сам по доброй своей воле могу установить любую цену на товар? Зачем?

– Вы сделали то, о чем мы договаривались?

– Не берет, – Халандовский развел руками. – Я и так, и эдак... Не новичок, слава богу, в этом деле, знаю как... Не берет. Какой-то он у вас недоделанный.

– Этого у него не отнимешь, – усмехнулся Анцыферов. – Сколько вы ему предлагали?

– Лимон.

– Маловато по нынешним временам. Поскупились, Аркадий Яковлевич.

– Да нет, чего уж там... Мне ли скупиться... Боялся вспугнуть его хорошей суммой. Прямо сказал – для раскачки даю, в качестве аванса... Я вот что подумал, Леонард Леонидович... Да тот ли это человек? Ну, возьмет, ну, не возьмет... Какая разница? Ведь не сделает ничего!

– Ну почему... Вы его недооцениваете. Он вполне в силах погасить дело, которое на вас уже заведено... Обвес, обсчет, обман...

– Погасит! Если вы позволите ему это сделать... Я так понимаю.

– Ну, мы бы с ним уж сговорились как-нибудь. – По лицу Анцыферова промелькнула блудливая улыбка.

– А может быть, нам лучше с вами договориться, Леонард Леонидович? Ну, не могу я с ним столковаться... Давайте не будем впутывать в наши отношения этого Пафнутьева! Все решаете вы, а не он... А за мной, как говорится, не заржавеет, вы это знаете. – Халандовский решил, что более удобного случая в разговоре не представится, и загрохотал, загрохотал своим плащом, вынимая из кармана замусоленный газетный сверток, пересыпанный невидимым порошком, который светится в каких-то там лучах, который уличает и служит доказательством для любого суда. Положив сверток Анцыферову на стол, Халандовский легким движением сдвинул его к середине стола, поближе к прокурору.

Анцыферов молчал, усмешливо глядя на Халандовского. И тот остро поймал момент, все-таки громадный опыт взяткодателя и взяткополучателя помог, выручил его в очередной раз. Он безошибочно понял смысл этой заминки, вроде бы колебания, когда Анцыферов еще не взял сверток и, может быть, вообще не возьмет при нем, но и не отверг, не швырнул деньги ему в лицо, а только усмехнулся, причем так неопределенно усмехнулся, что эту его усмешечку можно истолковать как угодно, от откровенно презрительной до искренне благодарной, от снисходительной до заискивающей. Да, и заискивающие улыбки бывают у высокого начальства, когда общаются они с людьми денежными, готовыми к расходам. И эту его улыбочку, усмешечку, ухмылочку усек, распознал Халандовский и тут же сообразил, что ему делать – требовалась дымовая завеса словесной шелухи, которая бы оттянула момент, позволяла бы Анцыферову помолчать некоторое время и снять, погасить неловкий момент, который всегда возникает при даче взяток, как бы часто они ни давались. И Халандовский бесстрашно перебил Анцыферова, который тоже хотел погасить неловкую паузу, перебил своими пустыми и жалкими воплями, лживыми стенаниями, подлыми словами, которые при всем при том были совершенно искренними, и Анцыферов не мог этой искренности не почувствовать. Что его и погубило в конце концов. Да, искренность не только спасает, она с не меньшим успехом может и погубить.

– Прохожу сейчас мимо своего магазина – сердце щемит, Леонард Леонидович, верите? Щемит сердце, – Халандовский смотрел на прокурора большими глазами, и настоящая боль светилась в них. – Ну, сросся я с ним, с этим поганым гастрономом, ну, сроднился! Как дальше жить? Это же по живому резать, Леонард Леонидович!

Анцыферов смотрел на Халандовского с улыбкой, которая все более напоминала соболезнующую. Свертка он не брал, но и не отодвигал от себя, он просто его как бы и не видел.

– Леонард Леонидович! – Халандовский, старый притвора и кривляка, прижал пухлые свои ладони к груди и посмотрел на прокурора таким взглядом, столько беспредельного горя было в его черных с поволокой глазах, что у кого угодно сердце сжалось бы от боли.

– Я все понял, Аркадий Яковлевич. – Анцыферов задумчиво посмотрел в окно, а когда повернулся к Халандовскому, того на месте не оказалось – пятясь, пятясь, он уже приближался к двери.

– Я зайду к вам как-нибудь, Леонард Леонидович?

– Загляните, – благосклонно кивнул Анцыферов. – Выясню все, что касается вашего заведения... Сейчас я не готов говорить предметно.

– Спасибо, Леонард Леонидович, – и Халандовский, прогрохотав напоследок пересохшим своим прорезиненным плащом, скрылся за дверью. И услышал, услышал за своей спиной осторожный воровской бумажный шелест – взял, все-таки взял Анцыферов газетный сверток. Но был он так отвратен, так некрасив и замусолен, что Анцыферов, нарядный, красивый и весь из себя возвышенный, физически не мог положить в стол, в карман этот ужасный сверток. И, содрав с него газету, перемазав при этом себе пальцы светящимся порошком, скомкав и опять осыпав себя порошком, бросил газетный ком в корзину, а плотную пачку пятидесятитысячных купюр опустил в карман пиджака. Впрочем, этого Халандовский утверждать уже не мог, да и не имело никакого значения ни для его судьбы, ни для судьбы прокурора, бросил ли тот деньги в ящик стола, опустил ли их в карман, отнес ли для пущей сохранности в сейф. Все это не имело никакого значения, потому что, начиная с этой секунды, заработал механизм, запущенный коварным Пафнутьевым.