Зомби идет по городу - [39]

– Умом-то я понимаю, а вот... Ну да ладно, ближе к делу. Как поступим?

Пафнутьев ждал этого вопроса, понимая, что бестолковый треп о женщинах понадобился Невродову только для того, чтобы еще раз все прикинуть, сопоставить, определить степень риска.

– Вы даете мне своего человека, и мы начинаем немедленно.

– Он в самом деле предлагал тебе свой кабинет?

– И не один раз.

– Понимаю, – кивнул Невродов. – У них растут аппетиты. Город они уже съели, взялись за область... А у нас полтора десятка маленьких городков... Там тоже есть, что к рукам прибрать... Вот им и понадобился свой областной прокурор. Ну ладно... Где наша не пропадала. Будь что будет.

– В бой? – радостно спросил Пафнутьев.

– В бой. Но условия ты сам назвал, помнишь? Если победа, это моя победа, если поражение – твое поражение.

– Заметано, – обернулся Пафнутьев уже от двери. Выйдя в приемную, он подошел к секретарше. Молодая девушка с гладко зачесанными и собранными на затылке в пучок волосами сначала дописала строку в журнале, закрыла его, отложила в сторону и лишь тогда подняла глаза на Пафнутьева.

– Вам что-нибудь нужно?

– Давно в прокуратуре?

– А что?

– Да ничего... Я смотрю, прокуратура уже оказала на вас пагубное воздействие.

– В чем же она выражается, эта пагубность?

– Вы не по годам строги, вы в постоянном напряжении... Вы, наверно, чувствуете себя на передовой, да? Расслабьтесь, милая девушка! Разогните кулачонки, улыбнитесь, забросьте ногу на ногу, посидите на подоконнике.

– У вас все? – спросила девушка с уже вполне профессиональной холодностью.

– Нет, я не сказал главного. Шеф, – Пафнутьев кивнул на дверь кабинета Невродова, – просил сделать ему чай. С лимоном. В соседнем магазине бывают пряники... Валера просто обожает чай с пряниками. Он без них жить не может. Вы так сурово с ним разговариваете, что он пожаловался... Робею, говорит, даже чаю попросить.

– Шутите? – осуждающе спросила девушка.

– Ничуть. Вот передал вам пять тысяч рублей на пряники и чай, – Пафнутьев положил на стол купюру. – Не забудьте про лимон.

– Если шутите... Убью! – улыбнулась наконец девушка. И, встав из-за своего столика, направилась к вешалке.

– Боже, сколько же вас на меня одного! – ужаснулся Пафнутьев. И чрезвычайно довольный собой, покинул здание прокуратуры, четко печатая шаг в широких гулких коридорах этого старинного здания, оставшегося от презренных царских времен.

* * *

Все-таки, несмотря на внешнее простодушие, Пафнутьев был коварен и, кажется, самой природой предназначен для того, чтобы строить ближним всевозможные ловушки, рыть для них волчьи ямы, пакостить и ломать судьбы. Правда, многолетнее зависимое положение не давало развиться этой пагубной страсти, не давало проявиться ей настолько, чтобы она стала заметной для окружающих. И лишь обосновавшись в кабинете начальника следственного отдела, лишь усевшись за большой двухтумбовый стол и получив хотя и старое, поскрипывающее, жестковатое, но все же кресло, он вдруг ясно и сильно ощутил непреодолимую тягу к авантюрам и интригам. И конечно же, перво-наперво обратил свой пристальный взор на простодушного своего начальника, на прокурора Анцыферова Леонарда Леонидовича.

Действительно, Анцыферов был человеком простоватым, отзывчивым, бесхитростно радующимся каждому подарку, игрушке, шутке. Это выдавало натуру незлобивую, нелукавую. Да, конечно, суровые жизненные обстоятельства вынуждали его принимать решения жесткие, а то и несправедливые. Анцыферов и сам этого не отрицал, но оправдывал себя тем, что поступает не по своей воле, убеждал в том, что другой на его месте вел бы себя еще хуже, а кроме того, думал он, эти незначительные и кратковременные нарушения закона перекрывались громадной общественной пользой, которую приносил он на прокурорском посту.

Да, это надо признать – в хорошем настроении, когда не терзали его ни сысцовские указания, ни пафнутьевские козни, он трепетно и с искренним волнением произносил такие слова, как государство, народ, правосознание. И если ничто не мешало, с особым наслаждением и душевной радостью поступал строго по закону, долго помнил об этом, проникаясь к себе уважением, а то и восхищением. Если же по каким-то причинам поступить по закону он не мог, Анцыферов так же искренне страдал, правда, несильно. Наверно, все-таки его можно было назвать и жестоким, и сентиментальным – жестоким вынужденно, а сентиментальным по велению души. Он знал, что эти два качества являются родными сестрами, знал, потому что иногда читал классику. И надо же – запоминал только то, что через годы ему стало как-то пригождаться, что в чем-то его оправдывало. Это обстоятельство лишний раз подтверждало, что есть где-то в нашем теле тайный орган, не открытый еще, не описанный медиками, орган, который все о нас знает и заранее предупреждает – это запомни, это тебе пригодится, это тебя коснется через десять, двадцать, тридцать лет. И Анцыферов запоминал, а в нужную минуту мог блеснуть такой точной цитатой из Салтыкова-Щедрина, например, что все просто поражались его уму и начитанности. Однажды он вот так взял да и на каком-то совещании публично произнес слова, которые многие запомнили и даже записали...