Золотые века [Рассказы] - [9]

— Ты должен быть достоин их. Понимаешь? Достоин их.

Наверное, мои слова произвели на него впечатление, потому что обычно он вел себя довольно дерзко, а тогда ответил только:

— Да, господин мой. Я буду достоин. Достоин моего рода.

Я повторил этот ритуал со всеми своими сыновьями, со всеми своими внуками, а потом со всеми их детьми. Мы, люди могущественные, обычно оставляем множество потомков.

Однако я никак не мог ожидать, что самым дотошным окажется самый младший мой сын. Однажды он подошел ко мне и прошептал мне на ухо со сдержанным ужасом в голосе:

— Господин мой, на нашем роду лежит страшное пятно. Когда об этом узнают, позор падет на наш дом.

Этот юнец совершенно не интересовался азартными играми, рабами или рабынями. От бесконечного сидения в публичных библиотеках кожа его лица приобрела восковой оттенок. И вправду говорят: кто не подвержен порокам, тот явно болен.

Он попросил у меня об аудиенции, но я не спешил удовлетворить его просьбу, прежде всего потому, что хотел обдумать, каким должен быть ответ на речь, о содержании которой я мог догадываться.

— Что вам известно о нашем предке Гнее, герое войн в Дакии? — сказал он мне, когда неизбежно наступил день нашего разговора. — Я имею в виду того Гнея, который убил шестерых воинов-даков, выступив против них в одиночку перед началом боя. Так вот, я обнаружил, что это — ложь. Тому есть неопровержимые доказательства.

Он рубанул рукой воздух и тут же произнес свой приговор:

— Их было не шестеро, отец, а только четверо.

Я глубоко вздохнул, воспользовавшись этим идеальным приемом, который позволяет скрыть счастье под видом озабоченности. Потом я пригубил вино из золотого кубка и, не садясь, произнес:

— Хочешь знать правду, сын мой? Всю правду?

Он молча смотрел на меня, потеряв дар речи, словно черепаха.

— Их действительно было не шестеро, — и продолжил: — но и не четверо.

Я присел на корточки, приблизил свои губы к его уху и прошептал:

— Их было только двое.

Затем я воспользовался моментом и задал ему вопрос:

— И что из этого? Какая тебе разница, сколько было даков: шестеро, четверо или только двое? Скажи мне, скольких врагов убил ты? Что сделал ты, чтобы быть достойным имени, которое носишь?

Я направил на него взгляд, который обычно предназначается рабу, разбившему бокал.

— Что ты выбираешь? Непостоянство историков или мужество твоих предков? Отвечай!

Он упал предо мной на колени и взмолился, чтобы я не убивал его.

Никто и никогда больше не докучал мне, и я жил спокойно в окружении своих многочисленных потомков. Но сейчас, когда мои члены сковывает предсмертный холод и очень скоро мое лицо покроет восковая маска, меня гложет одна мысль и терзает одно сомнение.

В глазах моих родных отражено выражение моих глаз. Из всех живущих ныне я первым встречусь с масками. Я являюсь единственным предком, которого им довелось узнать живым. И вот теперь, когда я готовлюсь покинуть этот мир, один вопрос терзает меня, словно клюв стервятника: ради всех бессмертных богов, что же я сделал?

О временах, когда люди падали с Луны

Теперь кажется, что все это случилось давным-давно, но на самом деле началась эта история всего пару лет тому назад, зимней ночью. За ужином мы вдруг услышали, что корова в хлеву заревела. Доили ее по утрам, но иногда к вечеру она начинала изводить нас своими жалобами. Корова наша была такой же полоумной, как те петухи, которые поют когда угодно, но только не на рассвете. Отец велел мне: — Иди-ка, подои корову.

Он сказал эти слова, не поднимая глаз от тарелки, как делал всегда за столом. Мне вовсе не хотелось идти в хлев. Холод на дворе стоял собачий, а от дома до хлева было шагов пятьдесят. Но, естественно, я подчинился. У отца был сильный характер, и в нашем доме только он мог ответить „нет“. Он да еще бабуля, но о ней я расскажу чуть позже.

Я взял жестяное ведро и вышел на двор. Господи, ну и стужа! Как сейчас помню. Я забыл надеть перчатки, и пальцы чуть не примерзли к ручке ведра. Изо рта у меня вырывалось облако пара, словно в очаг положили сырое полено. Когда я добрался до хлева, мои пальцы совсем посинели.

Вхожу я в стойло и говорю: „Заткнись ты, сука-корова!“ (На самом деле мне сейчас трудно вспомнить, и, может быть, выражение звучало так: „Заткнись ты, корова-сука“, я ведь тогда был совсем мальчишкой, и мне нравилось сквернословить, когда отца не было поблизости.) Ну вот, сажусь я на табуретку, хватаю ее за соски, и на тебе — у коровы нет молока. Встал я с табуретки, да как стукну ее кулаком по заду, да как заору: „Чего же ты мычишь, дура-корова?“ Закричал я так, а потом обернулся. Сам не знаю почему, но, как бы то ни было, я обернулся.

Человек стоял прямо за моей спиной — вытянувшись в струнку, он молчал как рыба и смотрел на меня широко раскрытыми совиными глазищами. Между нами громоздились охапки соломы, из-за которых виднелась только верхняя часть его тела. Кожа у него была совсем как у жирафа. По правде говоря, шкура у жирафов и у коров очень похожая. Я хочу сказать, светлая с черными пятнами. И пятна эти такие большие, что иногда трудно сказать, то ли это черные пятна на светлом фоне, то ли светлый рисунок на черном. Но это сейчас не имеет значения. Однако я вовсе не случайно сказал, что кожа незваного гостя была как у жирафа, а не как у коровы, — на то есть две весьма важные причины. Во-первых, как раз тогда я собирал наклейки в альбом „Фауна Африки“, а во-вторых, лоб незнакомца украшали рожки, точь-в-точь как у жирафа.