Золотые россыпи (Чекисты в Париже) - [84]

Он тяжело наклоняется, поднимает с пола портфель, молча встаёт и берёт шляпу.

— Куда же вы, Наум Абрамович? Подождите!

Но Наум Абрамович машет рукой и заплетающейся походкой быстро выходит из кабинета.

Крук хмурится, бросает взгляд на Нину, которая сидит за своим столиком, бессильно положив на него руки, и начинает снова ходить по кабинету.

Нина тихо вправляет бумагу в машинку и начинает печатать.

Вдруг Крук останавливается, торопливо, словно спеша или кого-то опасаясь, вынимает из кармана письмо, сложенное вчетверо. Развернув его, решительно подходит к Нине и кладёт письмо перед нею.

— Прочитайте. Сейчас же.

А сам усаживается в кресло и обхватывает голову руками.

Пока Нина читает, он ни разу не смотрит на неё. Только когда стихает шелест бумаги и около столика Нины наступает тишина, он медленно поднимает голову. Она сидит с пылающим лицом. (Это он со страхом и радостью замечает!) Но брови её сведены, в глазах знакомое упрямство. На его взгляд она не реагирует. Лист зажат в лежащей на столе руке. Крук медленно приближается к ней, молча останавливается, силясь сдержать кривую улыбку.

Нина резко поворачивается к нему, взгляд её гневных глаз — как прыжок.

— Почему вы только теперь дали мне это письмо?

Крук слегка отшатывается — и от этого взгляда, и от этого вопроса.

— Как это «теперь»?

— Так, теперь. Почему не вчера, не сегодня, до прихода отца? Теперь, вы полагаете, я соглашусь продать себя за Бразилию? До прихода отца ваш «приятель» покупал за виллу и драгоценности!

— Нина! Ради Бога!

Но она встаёт и бежит в угол к своей одежде. Крук бросается за нею.

— Мадемуазель Нина! Мадемуазель!

Она лихорадочно всовывает руки в рукава манто и хватает шляпку.

— Подождите. Выслушайте хотя бы…

Нина напяливает шляпку на голову задом наперёд и хватает сумочку.

— Пустите меня!

Крук глубоко вздыхает и отодвигается в сторону.

— Идите. Если вы можете ответить на подобное письмо только так, то идите себе с Богом. Но проще и честнее было бы сказать, что я смешон и что бразильская идиллия — для вас дикость и безумие. Зачем же разыгрывать какую-то обиду и возмущение?

Нина слушает холодно, с гордо поднятой головой.

— Вы закончили? Так вот, я скажу вам, слушайте, пожалуйста, внимательно: бразильская идея совсем не безумна для меня. Письмо ваше прекрасно. «Вдвое старше вас» — идиотизм. Слышите? Но я с вами в Бразилию не поеду, вилл ваших в Париже мне не нужно и ни за какие прочие «роскошества» ваши не продамся. Понимаете? Прощайте!

Она порывается уйти. Но Крук решительно преграждает ей дорогу.

— Нет, теперь я вас не пущу. Теперь вы не имеете права уйти. Вы не имеете права, показав тонущему соломинку, спрятать её.

Нина презрительно усмехается.

— Ах, подумаешь: «тонущему»! Купите себе другую, подарите ей виллу и успокойтесь.

— За что же вы меня обижаете?

— Никто вас не обижает. Вы сами себя обижаете. Если б вы дали мне это письмо месяц назад, до всех этих ваших разговоров о «приятеле», я бы со всей душой пошла бы с вами, куда вы пожелали бы. А теперь — поздно.

— Почему?

Нина гневно вскидывает лицо.

— Почему? Потому что вы измучили меня, испачкали. Потому что вы не уважаете меня — покупаете, выбираете момент, когда и что предложить. Теперь, когда отцовское дело провалилось, когда он так несчастен, когда все мы в беде, теперь я, значит, должна согласиться. Нет уж! Пойду на Большие Бульвары, продамся первому встречному, а вам такой соломинки не брошу!

— Выслушайте же меня!…

— Мне нечего слушать, я уже всё слышала. И вот нате, нате, знайте: вы мне нравились, страшно нравились. Я из-за вас разогнала всех своих поклонников. Я по ночам плакала, если вы со мной не разговаривали. Слышите? А теперь мне совершенно всё равно!

Крук хватает её за руку.

— Нина, Ниночка!

Нина сдерживает себя и спокойно освобождает руку.

— Пустите, Прокоп Панасович. Я вам категорически заявляю: нам не о чём говорить, теперь я с вами никуда не поеду. Что бы вы ни сказали, это не изменит того, что было мной сказано.

— Так с отчаяния же сказано! С отчаяния! От боли!

— Всё равно. Да вы и сами никуда не уедете. Кто так колеблется и высмеивает сам себя, тот не способен на поступок.

— А если поеду, если всё заглажу, если стану умолять вас на коленях, приедете ко мне?

Нина пожимает плечами.

— Я поняла из вашего письма, что это нужно вам не ради… какой-то женщины, а ради вас самого. Поедет с вами кто или не поедет, вы всё равно должны сделать это. Да вы и сами однажды сказали так о своём «приятеле». При чём здесь я? У вас всё меняется двадцать раз.

Крук опускает голову. Нина взглядывает на него, качает головой и жёстко бросает:

— Прощайте, Прокоп Панасович! На службу я больше не приду.

Крук не отвечает, не двигается. Но, когда Нина уже открывает дверь, почему-то остановившись у неё и шаря в сумочке, он поднимает голову и глухо бросает ей вдогонку:

— У вас неправильно надета шляпка.

Нина сердито снимает шляпку и надевает её как следует.

— Неужели, мадемуазель, я не стою даже того, чтобы попрощаться как следует?

— Я попрощалась.

— Ну, а если я попрошу у вас пол года не… не… Я, однако, простите, хотел сморозить глупость: мол, никого не любить пол года.