Золотые коронки - [9]

Павлюк восхищенно щелкнул пальцами, очарованный Галиной. Он снял со стены гитару, взял несколько аккордов и запел:

— «Осень, прозрачное утро…»

Галина похвалила его голос. Павлюк зажал струны.

— Когда-то, Галочка, я был душой общества…

— Да? Откуда же этот мундир? Расскажите, я люблю романтику.

Павлюк махнул рукой. Его прошлое вряд ли показалось бы Галине романтичным, да и вообще воспоминания ни к чему.

— Эх, Галочка, черт вас дернул связаться с тем эсэсовцем! Я бы с радостью женился на такой красавице и умнице, как вы. Ведь у вашего Гортнера, бьюсь об заклад, в Берлине законная фрау и киндер. После войны он скажет ауфвидерзеен — и тю-тю, точка, пункт! Надо ж понимать! Полакомиться русскими девочками — о да, зер гут! Но портить карьеру ради славянки? Ни боже мой!

— Фи, Иван Трофимыч, что за выражения! — поморщилась Галина. — Пейте лучше кофе, а то остынет.

Павлюк галантно поклонился, взял кружку, сделал громадный глоток, потом, спохватившись, начал пить маленькими глотками, съел пару печений. Галина говорила тихо, словно убеждая себя:

— Мой шеф не может обойтись без меня, он пойдет на любые жертвы. Когда в Одессу вошли немецкие войска, я долго искала прочную опору. Это счастье — встреча с Гортнером. За его спиной я стала спокойной. В наше смутное время надо ценить обеспеченную жизнь. Я только боюсь, шеф может не удержаться в тылу. Говорят, на фронте дела неважные.

Павлюк сделал непроницаемое лицо.

— Бабские пересуды! Армии центрального фронта планомерно выравнивают позиции. Не советую вам, Галина Григорьевна, повторять вздорные слухи. Это к добру не приведет!

— Оставьте, Иван Трофимыч, этот тон, — с досадой сказала Галина. — Теперь все знают цену слухам. Не считайте меня такой простушкой… — она вздохнула и добавила: — Расстаться с Вилли было бы ужасно! Сколько вещей он мне подарил! Я не заработала бы столько за всю жизнь…

«Еще бы! Проклятые эсэсовцы из-под земли достанут, что угодно, с мертвых сдерут!» — злобно подумал Павлюк, а вслух сказал:

— Не беспокойтесь, Галочка, лейтенант Павлюк умеет быть щедрым.

— Пока я этого не вижу, — лукаво сказала Галина, — и безумно скучаю. На что только не способна женщина от скуки!

В парадную дверь сильно застучали. Послышался фальцет немецкого солдата и громкий голос Оксаны Ивановны.

— Во ист герр лейтенант?

— Тута твой собачий лейтенант!

Павлюк поспешно вышел и спустя минуту хмуро сказал:

— Вам придется извинить меня, Галочка. Срочно вызывают…

— Ой, не прогадайте, Иван Трофимыч. Вы не один офицер в городе, а я не люблю одиночества.

Павлюк виновато обдернул мундир, развел руками.

— Служба, Галина Григорьевна, служба требует…

III

Оксана Ивановна всегда жила душа в душу с дочерью. Овдовев, когда Галя училась еще в шестом классе, Оксана Ивановна не пала духом. Простая, полуграмотная женщина, всю жизнь работавшая прачкой в больнице, она поощряла увлечение дочери музыкой и немецким языком, брала у людей белье в стирку, чтобы платить в музыкальную школу и старой немке. И частенько говорила: «Крылья человеку нужны, доченька, с крыльями человек поднимается, широко видит. А я вот, бескрылая, окромя корыта, так-таки ничего и не видела».

Думая о матери, Галина тихонько покачивалась в кресле. В доме многие вещи исчезли, но в ее комнате все сохранилось. Тахта, покрытая ковриком, на котором знаком каждый узор, трюмо, резной гардероб. Галина взяла с колен медвежонка, зашептала ему, как живому:

— Мишутка мой! Как это мама уберегла тебя? А ногу мы тебе так и не пришили. Ты помнишь, как гнался за нами страшный дядька — завхоз парка? Это было так давно, целая вечность прошла! А на заборе была ужасная колючая проволока! Но он нас не догнал! Только твоя лапка и подол моего нового платья достались ему! — она вздохнула, качая головой. — А теперь дом вроде не мой! Так ли я приезжала из института? Ах, мама, мама, если бы ты знала, как несладко твоей Гальке-озорнице!

Едва дождавшись ухода Павлюка, Оксана Ивановна распахнула дверь, шагнула в комнату. Галина в сердечном порыве вся потянулась к ней:

— Мамочка!

Старуха растерянно остановилась. Она несла к дочери утреннюю злобу, она хотела выставить из дому эту ставшую ей чужой женщину. Но глаза Галины, ее протянутые руки молили о прощении, и старуха забыла приготовленные слова. Ведь это была ее Галька, ее кровиночка, единственное утешение ее одинокой старости.

— О, господи-Исусе, за что мне наказанье! — промолвила она. — У всех дети повырастали людьми, а у меня… Я ли тебя не жалела, не кохала! — она сделала шаг к дочери, заговорила просительно: — Ты глянь, доченька, люди-то с голоду пухнут. Третьеводни Степановна Сережку, твоего крестника, схоронила. На площади виселица и двух дней не пустует. А ты?

Галина устало откинулась на спинку кресла. Она прочитала в глазах матери последнюю надежду. Больно разочаровывать любимого человека!

Оксана Ивановна приблизилась к Галине, взяла рукой за подбородок, всматриваясь в глубину ее глаз, словно желая проникнуть в душу дочери, когда-то близкую, ясную, а ныне загадочно-темную.

— Послухай меня, доченька… Чего было, того не воротишь. Ну, хоть зараз будь, как люди! И не езди ты больше в ту клятую Одессу, одумайся. Время пройдет, загоится все. Пожалей меня, доченька, ты ж озорная да славная была…