Золотые Антилы - [41]

Мексиканское духовенство, как скоро обнаружил Гейдж, вело на удивление роскошную жизнь. Клирики располагали деньгами, хорошими домами и уважением паствы. В каждом поселении была своя церковь, а порой и аббатство. В монастырях жизнь была весьма комфортной — монахов обслуживала целая армия индейцев-слуг, обязанных трудиться на них бесплатно. Надо сказать, что священники платили за такое внимание тем, что контактировали с туземным населением куда теснее остальных представителей белой цивилизации. При всем том мексиканские священники были неплохо защищены от тягот жизни, а отношение к ним индейцев точнее всего назвать безразличным. Огромное большинство индейского населения вело простую жизнь, требовавшую и дававшую немногим больше, чем самое необходимое: хижину для жилья, соломенную циновку вместо постели, хлопчатую рубаху и бесконечно однообразную диету из маисовой муки и бобов. Кое-где попадались богатые индейцы, но таких было мало; метисы составляли единственную связь между разделенными непроходимой пропастью коренными мексиканцами, сосредоточенными в маленьких поселках и в сельской местности, и белыми завоевателями, проживавшими в городах или больших поместьях.

Томас Гейдж придавал большое значение разрыву между испанцами и индейцами, и в этом отношении его описание общественных условий Центральной Америки перекликается с отзывами Рэли об индейцах с Ориноко. Оба автора некоторым образом создают впечатление, что стоит Англии послать в испанские колонии Америки армию, как вспыхнет всеобщее восстание. Местное население, утверждали они, прогонит ненавистных испанцев и с распростертыми объятиями примет англичан как освободителей. Рэли рассчитывал на партизанскую войну туземцев Гвианы, Гейдж находил своих партизан в хижинах и на рыночных площадях Мексики и Гватемалы. По мнению «англо-американца», обнаглевшие и размякшие испанцы погрязли в пучине порока, между тем как угнетенные подданные — индейцы, расплачиваясь за их роскошь потом и трудами, безмолвно вынашивают планы мести. Испанская Америка представлялась большим и сочным плодом, готовым упасть прямо в руки англичанам. Сама Мексика рисовалась Вавилоном, нуждающимся в очищении: страной, где священники содержат любовниц, а знать выставляет напоказ наложниц-полукровок, украшенных пышными драгоценностями. Подобные рассказы, пусть в них и чувствовалось преувеличение, давали новую жизнь блестящему образу Золотых Антил, и читатели написанного Гейджем впоследствии отчета о своем американском путешествии либо с пуританским пылом жаждали реформировать католическую Америку, либо с не меньшим жаром мечтали наложить руки на богатую страну, столь любовно и заманчиво расписанную автором. На самом деле из комментариев Гейджа по поводу обычаев Нового Света становится очевидным, что он завидовал тем мирским радостям, которые так беспощадно клеймил. Он выдал себя тем, что приукрашивал Мексику, представляя ее страной лотоса, слишком уж явственно причмокивая губами и слишком пристально присматриваясь к хорошеньким женщинам. Кроме того, он не постеснялся наравне с другими собирать свою долю сокровищ Нового Света. Выставляя к позорному столбу алчных креолов, он сам принялся копить денежки, едва получил собственный приход. Обвиняя других священников в недобросовестности, он сам подделывал финансовые отчеты, чтобы положить в карман излишки. И в довершение всего, он с невозмутимой наглостью насмехался над неудачами миссионерской деятельности испанцев, в то время как сам удирал, пожав хвост, в двух единственных случаях, когда ему довелось столкнуться с враждебными индейцами.

Первое такое бегство стало причиной очередного перелома в пестрой карьере Томаса Гейджа. Доминиканская миссия задержалась на зимние месяцы в Мехико, готовясь к переходу в Акапулько, где предстояло погрузиться на суда, идущие через Тихий океан к Филиппинам. Однако в Мехико Гейдж повстречался с монахом, недавно вернувшимся из Манилы, и узнал от него, что жизнь миссионеров на Филиппинах столь тяжела, что лишь немногие возвращаются с этих островов. Гейдж был не из тех, кто легкомысленно отмахивается от подобных предостережений, и его безотказное чувство самосохранения подсказало, что пора исполнить новый «кульбит», чтобы избежать малейшего признака трудностей. Он с типичной для него беззастенчивостью отвернулся от филиппинской аферы (представлявшейся ныне заблуждением) и решил при первом удачном случае дезертировать из доминиканской миссии и остаться в Америке.

В этих замыслах он не был одинок. Еще четверо доминиканцев, в том числе друг Гейджа Антонио Мелендес, поостыли к филиппинской затее и тоже хотели остаться в Америке. Так что эта пятерка недовольных составила заговор. Скинувшись, они продали книги и еще какое-то имущество, чтобы собрать деньги на покупку лошадей, которых поместили в конюшнях на безопасном расстоянии от аббатства, где остановилась миссия. При побеге прежде всего требовалось соблюдать особую осторожность, поскольку беглые священники, как нарушители церковной дисциплины, обычно отлавливались правительственными службами и передавались орденскому начальству для наказания. Чтобы уменьшить опасность поимки, Гейдж со своими малодушными компаньонами сговорились отложить побег до последнего вечера перед отбытием доминиканской миссии в Акапулько. Они надеялись, что в этом случае папский эмиссар не сможет остаться в Мехико, чтобы лично руководить охотой на беглецов, поскольку основная часть миссии двинется в Акапулько, торопясь попасть на манильский галеон. Гейдж рассудил, что в отсутствие папского эмиссара у них больше шансов на милосердное отношение постоянных представителей доминиканского ордена в Америке, когда беглецы наконец сдадутся им и попросят об убежище.