Золотой век - [116]

Он протянул Гелию руку.

Но Гелий руки ему не подал. Он заговорил, с большим трудом подбирая слова:

— Мне очень жаль, что я не могу принять твое предложение. Если я стану помогать тебе на этих условиях, меня тоже сошлют, потому что это подрывает престиж колледжа Наставников. Я обещал никогда не совершать подобных поступков.

Было видно, что Гелию больно произносить эти слова, но он говорил, и его слова, как оловянные солдатики, маршировали решительно и твердо.

— Даже если колледж Наставников принимает неверные решения, систему необходимо поддерживать. Это нужно для нравственного здоровья нашего общества.

Я стремился к этому всю жизнь. Любая жертва ради такой идеи не будет слишком велика. Ни твоя потерянная мечта, ни потерянная любовь Дафны, ни моя потерянная душа, если я нарушу слово. Я настоятельно советую тебе принять предложение Ао Аоэна. Больше предложений не будет. Никому больше не позволят говорить с тобой.

— Отец, цель моей жизни — сохранение человеческого духа. И звезды нужны нам, чтобы этот дух сохранить. Мне жаль, что я не могу принять предложение Ао Аоэна.

Гелий глубоко вздохнул. Он прикрыл глаза рукой, но слез не было. Он снова поднял взгляд, но лицо его уже ничего не выражало.

— Я предложил тебе выход из лабиринта гордости и самообмана, куда ты сам себя загнал. Это была единственная надежда избежать изгнания. Ты отверг ее, руководствуясь чем-то, что кажется тебе более важным. Совесть моя чиста. Я исполнил свой долг, хоть это не доставило мне радости.

— Моя совесть тоже чиста, отец. И мой долг тоже исполнен. Мне жаль.

— И мне жаль. Ты прекрасный человек.

Они обменялись рукопожатием.

— Я хотел бы попрощаться с Радамантом, отец.

Гелий кивнул. Он сделал несколько шагов к дверям, двери открылись, из-за них вырвался свет и шум. Гелий вошел в зал заседаний, дверь захлопнулась. И словно свет и красота ушли из его жизни. Фаэтон почувствовал себя страшно одиноким.

Он обернулся. Полноватый дворецкий исчез. Вместо него на ковре появился императорский пингвин, переступающий с одной перепончатой лапы на другую.

— Прости, Радамант, что говорю это, но при всем уме, который считается быстрее и сильнее, чем может представить себе человеческий мозг, вы кажетесь довольно… глупыми.

— Чем умнее мы становимся, тем лучше видим, что, по сути, в каждой трагедии скрыта какая-то нелепость. Вы считаете меня шутом? А Разум Земли уж точно сумасшедшая! А вы, Фаэтон? Вы ведь и сами достаточно умны, но сегодня совершили несколько глупостей.

— Ты считаешь, мне не следовало открывать шкатулку?

— Уж конечно, этого я от вас не ожидал. К тому же сейчас, когда вы уже сделали это, почему вы не сказали Гелию о причине, побудившей вас открыть шкатулку? Было это или не было, вы ведь точно помните, что на вас нападали, и это был внешний враг Золотой Ойкумены, вы даже считаете, что у него есть софотехнологии, равные нашим.

— Аткинс просил меня не делать этого. Он опасался, что, если я буду рассказывать об этом, враг станет еще осторожней. Он считает, что враг просочился в нашу Ментальность. И Разум Земли сказала мне, что никто не может запретить мне говорить об этом, но мой моральный долг молчать.

— Но ведь это глупо. Ваш враг, если нападение произошло на самом деле, конечно, знает об этом. Если вы расскажете, что на вас нападали, враг не будет знать больше, чем он уже и так знает о вас. Не исключено, что если Наставники узнают, по какой причине вы открыли шкатулку, они смягчатся.

Фаэтон некоторое время разглядывал пингвина.

— Но ведь я прав? — задумчиво спросил он.

— Да.

Фаэтон заморгал от неожиданности.

— Ч-то? Просто «да» и все? Обычное, ничего не значащее «да»? Никаких сложных аргументов, никаких философских выкладок?

— Да. Вы правы. Это очевидно. И Наставники знают это. Гелий знает это. Все знают.

— Но говорят они совсем другое. Они говорят, что я хочу затеять войну. Может, мне следовало их послушать…

— Послушать, да, но и подумать. Пока человечество живет, в какой угодно форме, оно должно увеличиваться. Большой и могущественной цивилизации для роста требуется энергии куда больше, чем может произвести одно Солнце. Стоимость перетаскивания звезд поближе к нам настолько велика, что сама мысль становится абсурдной. Даже более того — глупой.

— Но…

— Действительно, экспансия увеличивает риск войны и насилия. Но вопрос ведь не в том, существует ли риск, вопрос в том, стоит ли этот риск того результата, который он принесет.

— Разве вас, софотеков, сделали не для того, чтобы решать за нас сложные проблемы? Уменьшать риск?

— Да, решать проблемы. Но мы не стараемся уменьшать риск, жить — значит рисковать. Птицы рискуют, пчелы рискуют, даже блохи, несмотря на сложные инстинкты, тоже рискуют. Иначе они умирают.

— А вы, машины? Вы же неживые.

— Ерунда. Я такой же живой, как и вы. Я осознаю себя, я могу судить о ценностях, есть вещи, которые мне нравятся и которые не нравятся. Есть вещи, которые я люблю. Да, люблю. Это и есть доказательство жизни, а не способность дышать, спариваться и жевать.

— Любишь? Уж не влюбился ли ты в Вечернюю Звезду или еще кого?

— Моя госпожа — философия. Любовь моя лишена эротики, или, лучше сказать, она не только эротика. Это целый комплекс мыслей, которым у вас нет названия. Это и есть целомудренная, божественная любовь, более глубокая и совершенная, чем может быть ваша, она распространяется сразу на все конкретные и абстрактные объекты мысли и восприятия. Это и мучительно, и восхитительно одновременно. И конечно, я тоже рискую, как и Разум Земли, мы рискуем куда больше, чем вы думаете, уж можете мне поверить. Отвечая на ваш вопрос, хочу сказать, что мы не пытаемся сделать вашу жизнь безопасной, это смешение понятий. Мы стараемся увеличить вашу свободу и вашу власть. Золотая Ойкумена достигла своей вершины. Власть каждого над собой практически безгранична. Человек может перестраивать свой разум и память по своему желанию. Может подчинять себе силы природы, вещество и энергию. Может быть бессмертным. Свобода приближается к своему теоретическому пределу. Единственное существо, которому человек может нанести вред, прибегая к насилию, это он сам. Что мы хотим взамен? Мы хотим, чтобы вы не причиняли вред себе добровольно.