Золотой Василёк - [60]

— Успокойся, успокойся! — говорит растроганная, умиленная мать, гладя растрепавшиеся мягкие кудряшки дочери. — Подожди, я сниму шляпу. Дай же мне поздороваться с Евдокией Алексеевной и Таней.

Надя звонко смеется. Ей забавно, что мать называет Таней свою бывшую школьную подругу, полную красивую даму с серыми глазами на приветливом, свежем лице. Надя еще не понимает и не может поверить, что и для нее самой ее милые подружки Женя, Лиза, Маня и Люда на всю жизнь запечатлеются девочками и всегда, даже в их увядших чертах, она будет видеть те глаза, которые, как звезды, сияли ей когда-то в далекие, счастливые дни детства.

* * *

Гремит колокольчик. Щелкает кнут ямщика, и пыль стелется за тарантасом желтой пеленой.

Тройка киргизских лошадок мчит Надю и ее маму по выжженной солнцем степи. На козлах — киргизы. Ватные засаленные бешметы и рваные малахаи защищают их от нестерпимого зноя. Они тянут унылую песню и тревожно прислушиваются... И тогда Надя все чаще и чаще слышит слово "дунгулюк". Так по-киргизски называется колесо. И это означает, что колесо неважное и, пожалуй, на нем не доедешь даже до ближайшего полустанка.

А дорога дальняя, пустынная — ни кустика, ни травки. Кое-где торчит карагач. И птиц не слышно — полдневная жара. Но кузнечики трещат и здесь, да на телеграфных столбах неподвижно сидят беркуты и презрительно смотрят на проезжающих.

Пусто на горизонте — ни дымка, ни колокольни. Лишь порой по краю неба в знойном мареве, как призрак, пронесется, слившись со своим скакуном, лихой всадник — барантач. Ямщики боязливо поглядывают — не смеют даже кнутом показать в его сторону — и спешат поскорей миновать опасную встречу.

Но вот наконец и станция. Меняются лошади и ямщики.

Станционный смотритель русский. У него казенный дом под железной крышей на две половины: одна — хозяйская, другая —для проезжающих.

И смотритель и его жена давно уже заслышали звон колокольчика и вышли за ворота встречать путешественников.

Они рады каждому человеку. Помогают приезжим выйти из запыленного тарантаса и проводят в дом, в прохладную, просторную горницу. На стенах, как обычно, портреты государя с супругой, старый прейскурант и календарь. Деревянные скамейки, стол и в красном углу икона Николая-угодника с большой лампадой в серебре.

Смотритель в синей ситцевой рубахе, в жилете, при цепочке, суконные брюки с малиновыми лампасами — он семиреченский казак.

Из сарайчика потянуло дымком. Жена смотрителя уже вздула самовар. В большом котле варится барашек. Жарится на вертеле домашняя утка.

На столе — скатерть, розовая ветчина, кринка со сливками, стенки ее запотели.

Смотритель живет хорошо. И хлеб у него свой, хотя край здесь засушливый. Однако, если вовремя посеешь, соберешь богато.

Но радость не разделенная — не радость. И смотритель счастлив похвастать своим добром и хозяйством.

Все садятся за стол. Екатерина Николаевна и Надя уже помылись с дороги, сменили пыльную одежду и белье.

Надя с удивлением смотрит на угощение. Ведь этим можно насытить целую роту солдат!

Мать расспрашивает хозяев, давно ли они поселились здесь, не скучают ли в одиночестве. Нет, они не скучают. За работой и дня не видно. И коней надо почистить и накормить, и тарантасы чинить, и сено заготовить, и кизяк на зиму припасти. Ну конечно, огород и скотина тоже требуют ухода.

— Какая же теперь цена на мясо? — интересуется мать.

— Говядина поднялась до двух копеек, а барашек — копейка за фунт. Молоко нипочем, хоть даром бери: грош кринка.

Надя смеется: как в сказке — молочные реки и кисельные берега.

А мать недовольна беспечностью Нади. Учится на курсах, а разума еще не набралась. Ведь дешевизна эта от бескультурья.

Край дик и заброшен. Будь здесь железная дорога, и край бы расцвел. А сейчас — куда повезешь продукт? Нет на него спроса.

Но идут уже изыскания, и будет проложена здесь дорога. Да вот война помешала.

В тарантасе меняли колеса, и смотритель уговорил Екатерину Николаевну переночевать. Он богом клялся, что у них не то, что на других станциях: ни блохи, ни клопа. Жена его — донская казачка.

И мать осталась. Надя заскучала в этой бурой, голой степи и рано улеглась спать на деревянной скамье. А Екатерина Николаевна вышла на крыльцо и долго провожала степную ночь.

Много лет назад таким же знойным летом ехала она по этой дороге с мужем из маленького городка Капала. Полк тогда двинули на Дальний Восток. Ехали на полковых лошадях. Летом — на телегах и на плотах, зимой — в кибитках. И, выступив в поход в июне, прибыли на кордон по реке Иман только в мае следующего года. В зимнюю стоянку, на Ангаре, родилась Надя, а весной Екатерина Николаевна похоронила мужа. И на берег северной незнакомой реки сошла она вдовой с малюткой дочкой, уже сиротой...

Пала обильная роса, и степь, перенасыщенная за день солнцем, наполнилась запахами тучной, неизжитой земли и горьковатой полыни. С низкого черного неба лилась на эту землю тишина, и в этой тишине Екатерина Николаевна слышала шорох каждой былинки.

В темном небе созвездия клонились к горизонту, а Екатерина Николаевна все не могла расстаться со своими воспоминаниями.