Золотой Василёк - [37]

Удивительно, что он не только умел слушать другого, но улавливал в этом суждении самую важную мысль, быть может, еще не совсем ясную для самого собеседника, умел прояснить ее, как бы очистить от всего наносного и более зрелой, глубокой и ясной вернуть эту мысль ее хозяину.

Особенно уважал Курбатов Екатерину Николаевну за ее благородство, душевную чуткость, за ее тонкий и изящный ум.

Однажды в беседе с Курбатовым Екатерина Николаевна посетовала, что не только дети, но даже и взрослые порой не умеют размышлять над книгой во время чтения. И вот почему даже хорошая книга не оставляет следа. Не об этом ли думал Плиний[7], когда он утверждал, что никогда ему не случалось читать настолько плохую книгу, чтобы он не извлекал из нее какой-нибудь пользы.

Павел Георгиевич и сам читал Плиния, но мысли этой не помнил. Вечером в тот же день достал Плиния из своего книжного шкафа и с особым удовольствием убедился, что именно так Плиний и думал, как помнила это Екатерина Николаевна.

В кабинете Курбатова висела над письменным столом большая картина: среди мрачных, тяжелых туч, нависших над разъяренной холодной пучиной, в дымном хаосе темноты стремительно неслось необыкновенное видение — облако или легкий туман. Смутно вырисовывались очертания поднятой руки и головы. Чудесное сияние распространялось вокруг облака. И, разбивая этот страшный хаос и отбрасывая победно ослепительные лучи вверх, на твердь, и вниз, на бушующие волны, творец могучей волей утверждал в первозданном мире извечный источник жизни: «Да будет свет!»

Глава V. ИМЕНИНЫ

В день казанской, 22 октября, с утра сильно курило на дворе. Снегу нанесло столько, что немыслимо было ездить по дорогам. У Курбатовых в этот день отмечалось двойное торжество: именины хозяйки и переезд в только что отстроенный собственный дом.

Екатерина Николаевна с Надей собирались вечером к Курбатовым на ужин. Не хотелось Наде идти туда. С некоторых пор ей неприятно было встречаться с Курбатовым. Она и сама не знала почему: то ли он ее стеснял, то ли она перестала понимать, когда он шутит и когда говорит серьезно. Только в его присутствии она теряла привычную естественность и легкость. Ей было неловко с Курбатовым, и она никак не могла побороть в себе это чувство. Порой казалось, что он просто подшучивает над ней. «Смеется он, что ли, надо мной?» — недоумевала Надя. Однажды они были в иллюзионе «Модерн». В фойе дожидалось много публики: шла модная картина с участием Максимова и Веры Холодной, по романсу «Пара гнедых». Было душно. Из-под меховой шапочки у Нади выбился локон, и она все время откидывала его маленькой рукой в серой шведской перчатке.

Курбатов — он стоял рядом с Надей, — глядя на локон и на руку, сказал:

— Я не видел рук более нежных и изящных, волос более тонких и мягких. И почему у вас все как-то лучше и приятнее, чем у других?

— Это становится невыносимым! — рассердилась Надя. — Я начинаю подозревать, что вы или смеетесь надо мной, или у вас размягчение мозга.

Курбатов пристально на нее посмотрел.

— Надя, — сказал он серьезно, — хотя вы и восьмиклассница, но дерзить старшим не полагается. Неужели вы хоть на миг могли усомниться в моей искренности? И если нехорошо платить злом за зло, как вы всегда меня уверяли, то отвечать на сердечность злом уж совсем не по-евангельски.

Надя была смущена и, не в силах преодолеть свое смущение и неловкость, так же дерзко ответила:

— А вы не злите меня!

Около них поблизости не было никого, кто мог бы слышать этот странный разговор, но, вспомнив его, Надя твердо решила к Курбатовым не ходить. Однако мать сочла это неучтивым, и Надя попросила позволить ей пойти лишь на час, ссылаясь на то, что она не переписала сочинения, которое нужно подавать завтра утром. Мать не подозревала лукавства и распорядилась, чтобы к десяти часам вечера молодой швейцар Арсентий пришел к Курбатовым за барышней.

В половине седьмого Екатерина Николаевна пошла одеваться. Смотреть на все эти приготовления, когда мать собиралась в гости или в особенности на костюмированный вечер, было любимым удовольствием Нади с самых детских лет. Ей казалось, что, вернувшись домой, мать принесет с собой частичку счастья. Правда, чаще всего это была просто шоколадная бутылочка в серебристой бумажке. Но с этим связывались неясные грезы, навеянные сказками, которые Екатерина Николаевна вслух читала дочке, о том, что мать едет на какой-то волшебный бал, куда гости, как в сказках, съезжаются кто на слонах, кто на крыльях ласточек, а самые счастливые — в крошечных золотых каретах, таких маленьких, что шлейфы прекрасных платьев с трудом помещаются там.

И, замечтавшись, Надя, бывало, с тревогой смотрела на длинный шлейф нарядного платья матери. И сказочными представлялись ей обыкновенные ковровые сани с медвежьей полостью, заиндевевшие лошади и извозчик у крыльца, как дед-мороз похаживающий возле лошадей в теплом армяке и в огромных, жестких от мороза рукавицах.

Долгими казались часы ожидания. Мать возвращалась поздно. Но всегда подходила перекрестить девочку, поправляла ей одеяльце. И сквозь сон Надя улыбалась, ощущая теплоту материнской руки, свежий запах снега, который прятался в ее густых волнистых волосах, и вдыхала аромат шоколадной бутылочки, которую мать ставила на столике у кроватки, так что слабый луч лампадки искоркой мерцал на серебристой бумажке.