Золотой топор - [69]

Я не могла определить мелькнувшего в лице его выражения.

— Видели вы доктора Брэндона?

— Он был сегодня утром и дал мне некоторые инструкции.

— Он нашел ее сегодня хуже. Он думает, что ее следует послать в Россдейль.

Я никогда даже мысленно не пыталась судить доктора. Быть может, он был вполне искренен. Я рассказываю только го, что знаю, а не то, что думала или представляла себе.

Я чувствовала под его взором, что во мне борются два начала, точно два различных существа. Но наконец я сделала выбор, и в дальнейшем я действовала не столько под влиянием рассудка, сколько под влиянием какого-то безотчетного побуждения. Бог знает, почему этот человек даже в ту минуту, когда во мне шевельнулось недоверие к нему, сохранил свое влияние на меня.

— Доктор, — впервые подняв на него глаза, произнесла я, — я думаю, ваша жена в здравом рассудке, она так же здорова, как вы, как я…

— Значит, она не говорила с вами откровенно? — удивился он.

— Может быть, она заблуждается, может быть, она слишком ослабела, расстроилась от горя, но она не… я готова голову дать на отсечение, что она не представляет собой кандидата в дом сумасшедших. Было бы безумием, страшной жестокостью отсылать ее в Россдейл! — горячо воскликнула я.

— Жестокостью? — со смущением переспросил он. — Ведь вы же не думаете, что я хочу быть жестоким по отношению к жене?

— Конечно, нет! — ответила я уже мягче.

— Тогда оставим все по-старому. Быть может, доктор Брэндон придумает что-нибудь другое.

Он вынул из кармана часы, сравнил их с висевшими на стене и нервно заторопился:

— Я должен идти. Мы еще завтра поговорим об этом.

Но назавтра нам не пришлось говорить, и в течение целого месяца, когда я ухаживала за мистрис Марадик, он ни разу не пригласил меня в свой кабинет. Когда мне случалось встретиться с ним в передней или на лестнице, он был неизменно любезен и очарователен, хотя я инстинктивно чувствовала, что со времени нашего последнего разговора он как будто бы считает, что я не могу быть ему в дальнейшем полезна.

Мистрис Марадик, между тем, с каждым днем как будто бы поправлялась. Со времени нашей первой встречи она больше ни разу не говорила мне ни о девочке, ни о своем обвинении мужа. Она была, как и все выздоравливающие, только гораздо терпеливее и добрее. Всякий, кому приходилось сталкиваться с нею, не мог не полюбить ее, так много привлекательности было в ней. И все-таки, несмотря на эту чисто ангельскую доброту, иногда мне казалось, что по отношению к мужу она испытывает чувство страха и ненависти. Хотя он при мне ни разу не входил в ее комнату, и ни разу до последнего момента с уст ее не срывалось его имя, однако, я видела, как вздрагивала она и какой ужас появлялся в глазах ее, когда вдали раздавались шаги его.

В течение этого месяца я больше ни разу не видела девочку. Но однажды, войдя в комнату мистрис Марадик, я увидела на подоконнике маленький игрушечный садик. Я ничего не сказала об этом мистрис Марадик, а когда через несколько минут горничная вошла, чтобы спустить шторы, игрушка исчезла. С тех пор я стала думать, что девочка, невидимая для всех нас, часто бывает с матерью. Чтобы убедиться в этом, надо было бы расспросить мистрис Марадик, но на это у меня духу не хватало.

Она чувствовала себя прекрасно, и я стала надеяться, что скоро ей можно будет выйти на воздух. И вдруг, совершенно неожиданно, наступил конец…

Был прекрасный январский день, один из тех дней, в которые уже чувствуется отдаленное дуновение весны. Спускаясь после полудня с лестницы, я заглянула через окно в сад, где под окном мистрис Марадик разноцветными искрами бил старый фонтан — два мраморных смеющихся мальчика. Воздух был необыкновенно чист и свеж, и я подумала, что хорошо было бы сегодня вывести мистрис Марадик в сад, на солнышко. Мне казалось странным, что ее постоянно держат в комнате и позволяют дышать свежим воздухом лишь у открытого окна.

Я пошла к ней в комнату с этим предложением. Она сидела у окна, закутанная в шаль, и читала. Когда я вошла, она подняла глаза от книги. На подоконнике возле нее стоял горшочек с нарциссами — она очень любила цветы.

— Знаете ли, что я читала, мисс Рандольф? — спросила она и прочла мне вслух следующие стихи:

«Если у тебя есть два ломтя хлеба, продай один и купи нарциссов, ибо хлеб питает тело, а нарциссы — душу».

— Не правда ли, это прекрасно? — спросила она своим музыкальным голосом.

Я ответила: «Да» и предложила ей выйти в сад погулять.

— Ему это не понравится, — ответила она, — он не желает, чтобы я выходила.

Я пыталась посмеяться над этой странной идеей, но убедить мне ее не удалось, и я стала говорить о другом. Я была убеждена, что страх ее перед доктором Марадиком был не что иное, как пункт помешательства. Я ясно видела, что она в полном рассудке, но разве ее бывает таких пунктиков даже у вполне здоровых людей? Ее отношение к мужу я тогда считала просто непонятным отвращением, и оставалась при этом убеждении до самого конца. Повторяю, я пишу лишь то, что сама видела, чему была свидетельницей.

Весь день мы провели с ней в оживленном разговоре. Перед наступлением сумерек я поднялась, чтобы закрыть окно, и на минуту высунулась из него, чтобы в последний раз подышать свежим воздухом. В это время за дверью послышались шаги доктора Брэндона. Раздался стук в дверь и вошли доктор с мисс Петерсон. Последнюю я всегда считала человеком неумным, но никогда не казалась она мне такой глупой, такой напыщенной профессионалкой, как в этот момент.