Золотой ретривер - [33]

— Алло, это диспетчерская?.. Это 186-ой… У меня здесь нелады, вы, по моему разумению, перепутали адрес… — на другой стороне телефонного провода время безразмерно тянется в каждой паузе, окутанной молчанием. — Да, улица Большая Морская… Поймите меня, это уже не впервой… Дык, что же теперь делать?.. Я не собираюсь здесь торчать, пока вы разберетесь со своими проблемами!.. Всего доброго! — саркастически закончил разговор Ян. Плюс три тысячи на счет!

В подобной манере проделывал этот незамысловатый трюк и «мистер Блащиковски», но добирался он к другому офису в городе на мотоцикле «Honda». А как же девчушка? Она тоже была посвящена в суть дела, одета в обтягивающую ее гениталии кожу, она выходила с Крайслера, принадлежавшего знакомому нам (и ей самой) лицу. Как раз вовремя подкатил на своем двухколесном Марк. Он успел лицезреть ее внешность. Марк был вызван Яном сразу после успешного деяние обоих, для того, чтобы Марк не думал, что это халтура. «Мистер эМБи» припарковался на другой стороне улицы, дабы не привлекать внимание «новобранца».

Пора бы уж рассказать о ее внешности: она была высока (уж даже немногим выше Марка, но до Яна ей не дотянутся), стройна, ее длинные, прямые, черные волосы ниспадали едва ли не на филейную часть, которая, без преувеличений, была очень красивой и даже немного манящей (а может быть, это кожа придавала такой вид?). Марк даже успел лицезреть лицо, слава, он не забыл одеть линзы (сегодня — прозрачные, открывающие всю зелень его очей (кстати, у девчонки были также зеленые глаза, но более светлого оттенка. Это так, к слову)). Ее лицо имело стройные, как и ее тело, четкие черты. Обладательница «римского носика», тонких и ярких губ. Яркие не так от помады, как от крови, играющей в сиечасье в ее теле, и отдающейся чертам лица. В целом, о таких говорят — «слишком красива, чтобы быть девственницей». Она зашла в здание. Уже не перед кем отчитываться. Она должна действовать так, чтобы когда она выйдет, в ее светло–зеленых глазах сиял знак доллара.

В ясную погоду с вершины холма она наблюдала, как солнце тонет в море, а в ненастье слушала симфонию буйков в бухте — колокольные буи гремели тугим размеренным набатом, сирены кричали протяжно и тоскливо, вздымаясь на волнах. Ее брат ворчал, что зря она выбирает для прогулок раннее утро или поздний вечер, говорил, что полдень и теплее, и яснее. Пару раз она пробовала последовать ее совету, но потом вернулась к прежнему расписанию. Вечерами она обожала смотреть, как идеально круглое светило скатывается за идеально ровный горизонт, столь непохожий на ломаную линию гор, которые солнце ее детства обращало в пламенеющие вулканы; здесь все было куда проще — просто, как апельсин, перекатившийся через край сине–зеленого бильярдного стола. По утрам же она наслаждалась шелестом темного, затянутого туманом леса внизу, пробуждающегося к наступлению дня.

В то лето прогулки к хижине сделались для нее почти каждодневным ритуалом. Когда мужчины отправлялись на работу, она составляла посуду в большую раковину, чтоб отмокла, заливала в термос кофе, брала одну собаку из своры, для компании, и шла к хижине слушать птиц. Первые минуты собака обнюхивала все вокруг, а Юля накрывала припасенным в хижине пластиковым пакетом большой замшелый пень, чтоб не сидеть на влажном. Потом пес метил тот же шест и ложился спать на ту же подстилку из мешковины, что и всякий его предшественник.

Потом и вовсе не было никакого движения — или же так казалось. Но постепенно ее слух улавливал крошечные нюансы кипучей жизни в окрестных кустах, где пробуждались дубоносы. Из чащи под холмом слышался печальный зов незримой горлицы — гулкий, чистый, упругий звук, словно теннисный мячик упал на нижнюю пластинку ксилофона: «Тууу… туу ту ту». И откуда–то издалека ему отвечала другая горлица. Время от времени они снова перекликались, с каждым разом все ближе друг к другу; затем их голоса сливались, сизокрылые птицы возносились над благодатным покровом сизой дымки, сам словно ее обрывки, и летели, крыло к крылу, точно отражения друг друга в небесном стекле. Красноплечие трупиалы просыпались все разом, будто солдаты на побудке. Они дружно вытряхивались из рощи, переносились мельтешащей оравой в ближайшие заросли дерна, где выжидали, пока туман не сойдет с зарослей рогоза, неустанно выводили рулады или же неторопливо чистили клювами свои гагатовые мундиры. Присутствие парадных алых эполетов в их черной униформе убеждало Юлию в том, что всякий раз они готовятся не меньше, чем к инспекции войск королем. Потом голубой тетерев барабанным клекотом призывал свое потомство на прогулку, а пугливый веретенник, завидев солнце, поднимал истошную тревогу. Дикие голуби, перелетая с ветки на ветку, соблазнительно ворковали голосом Марлен Дитрих. Дятлы принимались выстукивать завтрак в сосновых стволах… И лишь когда все прочие птицы уже проснулись и занялись своими делами — даже после сонной сойки, каждое утро взрывавшейся в тумане гневным криком, с праведным возмущением кляня всех этих чертовых ранних пташек, не дающих поспать собратьям — следовало торжественное явление ворон. Они поднимались с макушек елей, в своем безжалостном веселье осмеивая всяких прочих пигалиц, и нестройными эскадрильями устремлялись на штурм взморья и плесов, временами порождая в Юле некое странное смятение. Возможно, потому, что они напоминали ей колорадских сорок — падальщиц, что облепляли тушки сбитых на шоссе кроликов, питались чужой смертью — но она думала, что было за этим чувством и нечто большее. Сороки, в общем и целом, довольно глупы. Вороны же, несмотря на глумливый хохот, глупыми никогда не казались. Чайки улетели с побережья…