Золотой конвой - [24]

Всадники кружили вокруг друг-друга, медленно сближаясь по спирали. Выстрелил противник. Выстрелили Азанчеев. Раз, другой. Промах. Близко! Промах. Вот! Опять мимо!.. Стрельба с бегущего коня тяжела. Сейчас все решала выучка, хладнокровие, чутье, и главный над всем — его величество случай. Вот момент — Азанчеев поддернул руку, и поймав полушубок спустил курок. Предчувствие уже говорило — попал! И правда, — попал. Только почему-то рухнул не всадник, а бездушной массой, — как шел так и пал — гунтер, вонзившись на ходу головой в сугроб. Всадник же, — отъявленный гимнаст! — успел выдернуть носки сапог из стремян, и взлетев над конем как над гимнастическим снарядом, приземлился на ноги. Впрочем, дальше инерция снесла его с ног, и он покатился кубарем через голову, теряя папаху и еще что-то. В душе Азанчеева мелькнуло острое мимолетное сожаление, за красавца-коня.

Поручик пришпорил своего лохмата, стремясь скорее подскочить к павшему противнику на расстояние точного выстрела, пока тот не очухался от удара. Но снизу грянул выстрел, и сам Азанчеев почувствовал, как тяжело вздрогнул его конь, и прерывисто заржав вдруг ломким шагом пошел боком. Азанчеев попробовал сдержать поводом, но почувствовал, как конь запнулся и начал валиться на бок. Он сдернул ноги из стремян, и попытался соскочить — поздно — конь увлек его за собой и придавил ногу, хорошо еще не в бедре, а низко по голени. Снег обжег. «Два за день — слишком…» — пронеслась отрывистая мысль. Поручик вдохнул, возвращая в грудь выбитый ударом о землю воздух, машинально хлопнул по папахе, поправляя на место. И рывком подтянул к руке револьвер, улететь которому далеко не дал предохранительный шнур. Он приподнялся на локте, и глянул через тело коня. Враг, на ходу стряхивая с лица снег бежал к нему, выставив вперед руку с револьвером. Конь Азанчеева пал на правый бок, и ему никак не удавалось толком привстать, чтобы выстрелить, потому что для этого нужно было подпереться как раз на правую руку. Как-то исхитрившись, и привстав напряжением мышц тела, он все-таки пальнул, — без меткости, только чтоб осадить натиск, и выиграть себе мгновенье. Противник и правда замешкался, и чуть пригнувшись стрельнул в ответ. Пуля шлепнула в коня, и тот вздрогнул безмолвно, уже отходя. Поручик меж тем, смог таки выпростать ногу, и приподнялся, используя тело коня как бруствер.

Враг был уже совсем рядом, прикрывался стволом дерева, недостаточно впрочем, толстого, чтобы укрыть весь силуэт. Поручик холодно прицелился, и выжал спуск. Сухо щелкнуло, — боек ударил по пустой гильзе — вышли патроны. Нажал еще раз, — и щелкнуло еще. Девять патронов «испанского нагана», это было на два больше, чем в обычном, офицерском. Пару раз это выручало, но сегодня, кончились и они… Поручик лапнул себя по плечу, выискивая ремень карабина, — но ремня не было, — разомкнулся за ветвь при падении?.. А враг, услышав щелчки, — он был скор не решение, и не робкого десятка, — мигом выскочил из-за дерева, и подскочив так, чтоб ему не мешало лошадиное тулово уставил ствол в Азанчеева. Поручик глянул в уставленное на него дуло. Но вдруг, вместо выстрела раздался тот же самый сухой щелчок.

Человек перед Азанчеевым, коротко глянул на свой револьвер. Он был красив, круглолицый, с силой во взгляде, наверно нравился женщинам… Без потерянной папахи уши его покраснели от мороза. Ситуация будто бы потеряла запал. Как греческая трагедия, в которой отыграли решающую сцену. Азанчеев шумно выдохнул, прошелся правой рукой по борту полушубка.

— Оба, значит, до железки, — без явной неприязни сказал человек, спокойно засунул свой наган в кобуру, а затем плавным движением вытянул из ножен саблю. — Значит, придется по старинке. Вставайте поручик, лежачего бить не буду.

Азанчеев присмотрелся. С поправкой на местность и тяжелую одежду, противник стоял практически в классической стойке. Это была не казачья размашистая удаль, а европейская школа фехтования. И оружие, — не клыч, не шашка, годные только рубать, а кавалерийская офицерская сабля образца 27-го года. С клинком несильного изгиба, и довольно развитой гардой, которая позволяла колоть, оберегая руку от встречи. Такая же сабля была у самого поручика. Ну-ну…

Азанчеев поднялся, утер лицо рукавом, вытащил свою саблю, и перейдя коня встал перед противником.

— В каком полку служили? — Спросил он.

— Семнадцатый гусарский; «красные фуражки», — лаконично ответил противник.

— Пятый гусарский; «бессмертные», — отрекомендовался Азанчеев, и невесело усмехнулся. Ну здравствуй, собрат… А училище?

— Александровское.

— И я, Александровское… — Перед внутренним взглядом поручика мелькнул вид родных стен. Корпус роты, огромный колонный зал, в котором идеальными рядами стоят заправленные койки, с приставленными к оножью табуретами… Свисающие с потолка лампы на длинных шнурах… Уютная библиотека, с низким сводчатым потолком. Бесконечный классный коридор, с высоченными дверями. Гимнастический зал в летнем лагере. Молебны на плацу. Сцены из счастливой юности. Сцены из другой жизни…

— Какого году выпуск? — Спросил Азанчеев, и тут же прервал себя, — хотя… не надо. — Стоявший напротив был младше, на год, может два. И Азанчеев не хотел знать. Потому что не хотел вдруг вспомнить это лицо другим, юным, — мальчишкой из прошлой жизни. Вместо этого он тихо спросил.