Золотой дождь - [48]

Из-за перегородки несся запах чеснока, гвоздики, красного перца, над котлом, стоящим в задней комнате на плите, клубился густой горячий пар. Виднелась чья-то могучая спина, судя по всему — женская, пучок седых волос на затылке и упертая в бок рука с шумовкой. Рядом с женщиной появился молодой парень, выхватил что-то из котла пальцами и съел. В заведении Бабы варили креветок.

Освободившись, Баба скользнул к стойке, готовый обслужить их — молодой, черноволосый, жизнерадостный.

— Пиво — холоднее не бывает. И еда отличная. Что вам принести?

— Мне ничего не надо, благодарю, — сказала она. — Совсем не хочется есть.

— А мне хочется, — сказал он и щелкнул зубами. Баба улыбнулся. — Принесите мне большой толстый бутерброд с ветчиной.

— Надо мне было попросить у него воды, — сказала она, когда Баба уже ушел.

Они сидели и ждали; было очень тихо. Время от времени откуда-то издалека доносился смех Бабы, булькала вода в котле, где варились креветки, карты шлепали по столу с таким звуком, будто бабочки ударялись о москитную сетку. Слышалось чье-то ровное дыхание — это в углу спала большая лохматая собака. Но было очень светло. По всей зале от балки к балке тянулась паутина старых проводов, и на них празднично горела россыпь лампочек. Одна из записок провозглашала: "Джо — молоток!" Записка совсем пожелтела, казалось, ей больше лет, чем самому заведению Бабы. Мир за окном был угольно-черным.

В пивной зал, дважды хлопнув затянутой сеткой дверью, один за другим нырнули два маленьких мальчишки, похожие, как братья, почти одного роста, только что умытые, в чистых майках, и стали крутиться вокруг играющих и шарить по их карманам.

— Дай пять центов на воздушную кукурузу!

— И мне пять центов, и мне!

— А ну убирайтесь, не мешайте играть!

Они принялись носиться по зале, тормошили собаку, потом юркнули под крышку стойки, обежали кухню, вернулись в зал и повисли на табуретках у бара. У одного мальчишки на майке была живая ящерица — точно брошь из лазурита.

Вошли несколько мужчин в ярких рубашках. Они принесли с собой крепкий запах пудры "Герань". Одни подошли к стойке, другие остановились у столика и стали наблюдать за игрой.

Появился Баба с пивом и бутербродом.

— Принесите мне, пожалуйста, воды, — попросила она улыбаясь.

Баба со всеми болтал, смеялся. Эта женщина в комнате за стойкой наверняка его мать, решила она.

Он сидел с ней рядом, пил пиво и ел бутерброд — с ветчиной, сыром, с кружочками помидора и маринованных огурцов, с горчицей. Но он не успел все это доесть, кто-то поманил его из другого конца зала — как оказалось, тот самый старик в рубашке с пальмами.

Она подняла голову, глядя ему вслед, и увидела, что все глаза впились в нее. Играющие перестали бросать на стол карты. Издалека, точно свет Арктура, пришла рассеянная мысль, что она красивее тех женщин, среди которых проходит их жизнь, или, может быть, просто изящнее. И эту мысль, выразившуюся в лице женщины именно сейчас, в этот миг, прочли все.

Баба улыбался. Он поставил перед ней на стойку открытую замороженную коричневую бутылку и тарелку с многослойным бутербродом и встал рядом, глядя на нее. Баба настаивал, чтобы она поужинала, — уж очень она была хороша.

— Оказывается, старик хотел, чтобы его приятель извинился передо мной, потому и вызвал меня, — объяснил он, когда наконец вернулся. — Служба в церкви вроде бы только кончилась, а его друг вроде бы вошел сюда и отпустил неприличное замечание. Знакомые сказали ему, что здесь дама.

— Я видела, вы угостили его пивом, — заметила она.

— У старика был такой вид, будто он чего-то ждет от меня.

Их неожиданно прервал музыкальный автомат, из него грянула все та же заезженная песня, которую играют везде. Мальчишки — они теперь так и кишели в зале — сорвались с места и кинулись к игровым автоматам, которые стояли у стены, окружили их, точно майские деревья, и стали бросать в щели монетки.

Автоматов было пять или шесть, возле каждого по три мальчишки. Играли здесь так: один тянул ручку, другой залезал ему на спину, чтобы дотянуться до щели, а третий закрывал ладонью падающие картинки, чтобы обрадовать всех потом, если выиграли.

Собака спала рядом с ревущим музыкальным автоматом, ее ребра расходились и сходились, как мехи аккордеона. У боковой стены мужчина в кепке на буйных седых волосах изо всех сил дергал затянутую сеткой дверь, но она просела и не поддавалась. Это он, входя в зал, отпустил шутку, которую все сочли непристойной; и вот сейчас он порывался выйти через другой вход. Толстые, как чугунные болванки, ночные бабочки бились о сетку. Играющие в карты яростно заспорили, потом радостно загалдели, принялись устало перебраниваться; наверное, они просидели здесь весь день — из всех посетителей пивного зала только они не приоделись и не побрились. Снова вбежали те, первые, мальчишки, и снова пунктирно бухнула дверь. На этот раз им дали денег и отогнали от стола, как москитов, мальчишки шмыгнули под стойку и прямиком в заднюю комнату, к котлу, и там вцепились в мать Бабы. Еще вовсем немного — и веселье у Бабы начнется.

Сейчас на них никто не обращал внимания. Он ел второй бутерброд, а она, откусив несколько раз от своего, обмахивалась шляпой. Баба поднял доску стойки и вышел в зал к гостям. За его спиной висело объявление, написанное оранжевым карандашом: "В воскресенье вечером креветочный бал". Сегодня как раз воскресенье, бал еще предстоит.