Золотой дождь - [46]

Хотелось ли ей, чтобы с ними сейчас был кто-то третий? Наверное, она предпочла бы, чтобы это был муж, решил он, — если только он у нее есть (это произнес голос его жены), — а не любовник, в существовании которого он был уверен. Что бы там ни внушали себе люди, во всем, что происходит в жизни, всегда замешаны, порою пусть неявно, трое — всегда есть кто-то ненужный. Тот, кто не понимает — не может понять — двоих, становится третьим лишним.

Он глянул на карту, парусящую между ними на сиденье, потом на свои часы, на шоссе. Мир слепил немыслимой послеполуденной яркостью.

На этом берегу шоссе было проложено ниже дамбы и шло рядом с ней. Здесь зной был еще более глубинным и пронзительным, еще более густым — самая сердцевина зноя. Шоссе сливалось со зноем, как оно сливалось с невидимой рекой. Раздавленные змеи на бетоне были словно дорожная разметка — высохшие мозаичные полоски, легкие, как перья, колеса пролетали по ним чуть ли не через равные интервалы.

Нет, это был еще не предельный зной — зной ждал их впереди. Они видели, как он манит их, зыблется в воздухе над белым полотном шоссе, все время на одном и том же расстоянии, переливаясь, как покрывало, мерцая по краям зеленым, золотым, огненным, лазурным.

— В Сиракьюсе[10] такого ада не бывает, — сказал он.

— В Толидо[11] тоже, — проговорила она пересохшими губами.

Здесь, где они сейчас ехали, берега были еще более пустынны, городишки встречались еще реже, были еще меньше. И везде была вода. Она плескалась даже под деревьями в приречных зарослях, где их не вырубили и они по-прежнему стояли стеной. По распахнутым просторам, которые казались бескрайними лугами, где густо цвели мясистые цветы, медленно скользили лодки.

Она ослепла от света и бескрайности, в ней начала подниматься паника, неожиданная, как тошнота. Далеко ли грань, за которой остались их вопросы и ответы, скрытность и откровенность, — это был еще один вопрос, властно требующий ответа. Горе или счастье принесет ей эта поездка и чем за нее придется заплатить?

— По-моему, ваша дорога вот-вот кончится, — со смехом сказала она. — Смотрите, здесь всюду вода.

— Тогда объявляется остановка, — ответил он и тут же свернул налево, на неожиданно вывернувшуюся им навстречу узкую проселочную дорогу под слоем белой ракушки.

Проехали мимо выгона с мостиком для людей через канаву, полную бордовых корончатых, с лучами лепестков, цветов на плетях вьющихся растений, и перед ними открылась узкая, длинная, с зеленой стриженой травой лужайка — кладбище у церкви. Мощеная дорога вела между двумя короткими рядами высоких надгробий, аккуратно выбеленных и слепящих, напоминающих лица на фоне огромного розовеющего неба.

Дорога была лишь на несколько дюймов шире машины. Он вел ее между надгробиями медленно, но виртуозно. Имена медленно проплывали на уровне их глаз, близко, как глаза остановившегося поболтать знакомого, но какие же они были далекие, какие чужие, эти испанские имена, со всей их музыкой и печалью смерти. То тут, то там в банках из-под компота стояли пышные свежие букеты цинний, олеандров, каких-то бордовых цветов, и все они, казалось, приветствовали их, как цветы в доме приветствуют гостей.

Кладбище кончилось, они въехали в просторный, покрытый изумрудно-зеленой травой двор перед зелено-белой каркасной церковью, вокруг нее были ухоженные клумбы, к самым окнам поднимались кусты пуансеттии без единого цветка. В глубине двора был дом, и на его крыльце в луже крови лежала огромная усатая рыбина — зубатка. На веревке перед домом сушилась на вешалке черная сутана священника, она висела на уровне человеческого роста и, точно длинное женское платье со шлейфом, слегка колыхалась от вечернего дыхания реки, которая была не видна, но чувствовалась рядом.

Он выключил мотор, и воздух зазвенел от пляшущих в нем москитов; откинувшись каждый к своей дверце, они смотрели на зелень травы, на белые, черные и красные пятна среди этой зелени, на розовое небо.

— Какая у вас жена? — спросила она. Его правая рука поднялась, пальцы растопырились — железные, деревянные, выхоленные. Она перевела взгляд на его лицо. Он смотрел на нее с тем же выражением, какое было в его руке.

Но вот он закурил сигарету, и портрет растаял, растаял образ, созданный его рукой. Она улыбнулась, как в театре, когда представление не трогает; а его раздражало, что они на кладбище. Перейти к ее мужу он не рискнул — если только у нее был муж.

За сваями, на которых стоял дом священника, была лодка, и там кончалась суша и начинались буйные заросли пальметто и водяных гиацинтов; вдруг лучи солнца ворвались из-за их спин в эту низину и ударили яркими мазками по цветам. На веранду вышел священник в нижнем белье, уставился на машину с таким видом, точно не мог сообразить, который сейчас час, потом снял с веревки сутану, взял лежащую на крыльце рыбину и скрылся в доме. Ему надо было идти служить вечерню.

Проехав задним ходом кладбище, они понеслись дальше на юг, на закат. Догнали старика, который бодро шагал вперед один, в чистой яркой рубашке с двумя зелеными разлапистыми пальмами на груди. Рубашка больше подошла бы высокой толстой негритянке, но негритянка ее не купила. Старик изо всех сил замахал им руками.