Золотой дом - [120]

– Значит, вы несете ответственность и за смерть сына, как и его матери.

– То, что я делал, я делал, чтобы спасти их жизни. Я подставлялся, чтобы защитить их. В своем доме я король, но я сделался слугой. Прачкой. Дхоби. Но ты права – я проиграл. Ты обвиняешь меня, и я в самом деле виновен, и судьба наказала меня, отобрав сыновей. Один погиб от рук моих врагов, другой от собственной руки, третий от руки безумца, но все трое – моя кара и мое бремя, которое мне придется нести вовеки, так, и их матери тоже – мой грех. Мне преподали урок, и я его усвоил. Мертвые тела моих детей и их матерей лежат у меня на плечах, их вес гнет меня к земле. Ты видишь, доченька, я сокрушен пятой рока, словно таракан. Ты видишь – я сокрушен.

И теперь ты знаешь все.

– Что же мне делать теперь, когда я знаю все?

– Тебе необязательно что‑то делать. Завтра утром ровно в девять часов ангел смерти придет выпить чаю.

32

Чего ожидать, если Джокер станет королем, а Бэтменша отправится в тюрьму? За стеной Сада все громче слышались смешки, уже более похожие на вскрики, и я не отличал вопли радости от гневных воплей. Я был изнурен и напуган. Может быть, я неверно представлял себе свою страну. Может быть, живя в пузыре, я уверовал в то, чего не было или чего было недостаточно для победы. Какой во всем прочем смысл, если случится худшее, если свет падет с неба, если ложь, и клевета, и уродство, уродство станет ликом Америки. Много ли тогда смысла в моей истории, моей жизни, моей работе, историях американцев древних и современных, семейств с “Мэйфлауэра” и тех, кто с гордостью принес присягу Америке аккурат вовремя, чтобы принять участие в срывании с нее масок, в ее уничтожении? Стоит ли и пытаться вникнуть в природу человека, если человечество оказалось гротеском, тьмой, недостойным? В чем смысл поэзии, кино, искусства? Пусть добродетель увянет на своей лозе. Пусть будет утрачен рай. Америка, та, которую я любил, – унесена ветром.

В последние выходные перед выборами я не мог уснуть, разум мой терзали такие и им подобные мысли. Рийя позвонила мне в пять утра, я лежал с открытыми глазами, уставившись в потолок. Ты должен прийти сюда, сказала она. Что‑то должно произойти, я не знаю что и не могу оставаться тут одна. Старик уснул за рабочим столом, согнулся пополам в кресле, уперся лбом в деревянную столешницу. Рийя провела бессонную ночь, как и я. Но она, в отличие от католического священника в фильме Хичкока, нуждалась в ком‑то, с кем могла бы разделить бремя услышанной исповеди, тайны, которая принадлежала теперь и ей тоже. Я пришел на ее зов, мы вместе сидели в Саду, пока не рассвело, и Рийя мне все пересказала. Что мне делать? – спросила она. – Что тут поделаешь? – ответил я. Но я уже знал ответ на ее вопрос, меня распирало творческое возбуждение, этот сюжет вырвал меня из пучины ночного отчаяния. Вот наконец недостающий кусочек, который мне требовался, темная сердцевина моего фильма, великое откровение, самая суть. Искусство есть то, что оно есть, люди искусства – шлюхи и воры, но мы чувствуем, когда кровь бежит по жилам, когда неведомая муза начинает нашептывать, торопить: скорее, ухвати это, я повторяться не стану – и тогда к нам приходит ответ на все мучительные “зачем”, что терзают нас ночными страхами. Я припомнил Джозефа Финнеса в роли молодого Барда (“Влюбленный Шекспир”), как он выскакивает из‑за стола, за которым писал – что писал? “Ромео и Джульетту”? – исполняет небольшой танец лично для себя и говорит самому себе без стыда и тщеславия: “Черт, это у меня славно вышло”.

(Возникает любопытный вопрос: знал ли Шекспир, что он – Шекспир? Но оставим это до другого раза.)

(У кино своей музы нет, как нет и у художественной прозы. В данном случае наиболее вероятными претендентками из муз могли быть Каллиопа – если бы мой замысел потянул на эпос – или же Талия, если это комедия, или Мельпомена, если бы я поднялся до высот трагедии. Но это не так важно. Забудьте.)

Давай сыграем в эту игру, предложил я. Посмотрим, что надумал сказать отставной полицейский. Драма имеет обыкновение поджидать драматурга в засаде. Что‑то произойдет, и я не знаю что, сказала Рийя, потому‑то и позвала на помощь меня, вот только мы оба не догадывались, что главным происшествием стану именно я.

Мы вернулись в Золотой дом, и в большой “семейной комнате” с окнами в Сад нас встретила Василиса. Одной рукой она держала своего маленького сына – моего маленького сына, моего сына! – а в другой руке был револьвер. Маленький, с перламутровой рукоятью, с золотой мушкой. Девушка с золотым револьвером. Она выглядела точно итальянская кинозвезда в шелковой розоватой ночной рубашке, над которой вздувался кружевной, до полу, пеньюар – Моника Витти или Вирна Лизи, я не успел выбрать, которая из двух. Но револьвер – это уж точно из Годара. Мне припомнилась героиня-убийца из “Пьеро”, проткнувшая ножницами шею карлика. Мне вовсе не хотелось повторить судьбу этого карлика. Я даже руки поднял. Надо подыгрывать, решил я. Рийя уставилась на меня, как на сумасшедшего.

– Доброе утро, Василиса, – сказала Рийя нормальным, некиношным голосом. – Убери, пожалуйста, эту штуку.