Золотой цветок - одолень - [52]

— Пришла бы ко мне сама.

— Не приду. Повертывайся хвостом, Зоида. Ты увечна, противна мне. Изыди из мово терема.

— Я ить могу проговориться, Евдокия, что смертельное зелье ты мне сварила.

— Не пужай.

— Не пужаю, но гореть в костре тебе.

— Для отравы мужа я дала тебе зелье. Злодеем слыл. А ты, поганая, остатки утаила. И опосля гусляра Ярилу убила без мово ведома!

— Не я это, Евдокия, сотворила! Истинный крест! Зачем мне было усыплять старика?

— Не ведаю, для чего твое зло...

— Не мое сие зло.

— Брешешь, Зойка.

— Не брешу.

— Брешешь, я оглядела мертвого Ярилу. Язык у него был зеленым. Мой яд его отравил.

— Тебе показалось, Евдокия.

— Говори, пошто гусляра уморила?

— Я тебе хорошо заплатила за зелье, ведьма.

— От коварной платы — люди горбаты...

— У меня в узелке сто золотых.

— Не возьму, Зоида!

— Я буду тебе всю зиму ковриги печь, трех баранов дам, мешок ржи.

— Смертельного варева не дам тебе боле и за тыщу баранов.

— Ха-ха! Не прошу я у тебя, Евдокия, цикуты, надобно приворотного зелья.

— Кого присушить черно умыслила.

— Остапа Сороку и шинкаря Соломона.

— За двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь!

— Не твое дело.

— И на шинкаря у меня Фарида получила присуху.

— Что ж это у тебя за присуха была? Какая приворожная, ежли ееный Соломончик меня до сих пор лобызает. Ха-ха! Уж не надуваешь ли ты всех нас, Евдокия?

— Ты, мабуть, Зойка, заришься на золото Соломона? На любовь и славу Остапа?

— И на золото, и на любовь, и на славу! Не кривлю!

— Дам тебе зелья, но нет у тебя судьбы для любви, славы и золота!

— А ты не каркай, ведьма.

В открытое окошко избушки впорхнула взъерошенная ворона. Полхвоста у нее было вырвано. Ястреб ее потрепал, должно. А мож, выстрелил кто из пищали. Зойка Поганкина затихла, пошли по спине мурашки. С печи черный кот мяукал, засветился глазами зелеными. Коза с волком в сени зашли. Через порог заглядывают. Кабан со двора клычищами покачивает, хрюкает устрашительно. Сила нечистая! Села ворона на плечо знахарке.

— Здравствуй, блудня! — проскрипела бабка, глядя на огонь в печи.

— Здравствуй! — качнула головой птица.

— Прилетела ты, чай, с Магнит-горы?

— С Магнит-горы!

— Писульку принесла?

— Принесла!

— Я ж букови не ведаю, Кума. Тот раз приволокла ты грамотку... Помнишь? Вот видишь... все помнишь. Унесла я, Кума, посланьице тогда Меркульеву. А Дарья-то меня и обругала. «Дура, — говорит, — ты, Евдокия». Не войсковое донесение то было, а любезные слова Олеське от Ермошки!

— Ермошка — дурак! — оживилась ворона, услышав имя друга.

— Правильно, Кума. Ермошка овейно дурень. Рази можно привязывать любовь ниткой к ноге блудной птицы? А у тебя, вижу, вновь писулька. Прочитай-ка нам, Зоида, что там нацарапано? А то ить попадем опять впросак.

Знахарка ловко оборвала своим когтем нитку на ноге вороны, развернула послание коричневыми пальцами, подала Зойке. А бабенка сидела окаменелая. Разговоры старухи с птицей всегда потрясали ее, заколдовывали. Надо же! Ни одного слова без глубокого смысла! Зоида даже завидовала вороне. Вот бы научиться так балакать. Тогда бы она окрутила Остапа Сороку намертво. Всем ясно, что надоедает она ему своей пустой и глупой болтливостью, сплетнями и оговорами добрых людей.

Записка была большой, но прочиталась с первого взгляду сразу вся. Она отпечаталась в глазах, в памяти болью, ужасом, потерей. И нельзя показать этого знахарке. Побежит ведьма с доносом к Меркульеву...

— Ой, чтой-то плохо видю... Темно в избе. Вот тутя светлее, у окошечка. Больно уж мелкие буковицы. Букашечки. Муравьи кусучие! — затараторила Зоида, отворачиваясь от бабки.

Кровь ударила ей в лицо, лоб сразу покрылся бисером пота. Пол в избе проваливался. Хорунжий сообщал Меркульеву с Магнит-горы: «Изладили два схорона. Взяли тридцать лодок руды. Возвертаемся. Убиты Мироша Коровин и Егорка Зойкин. Гусляр — царский дозорщик, от нас утек на челне. Ловите вражину по реке. Хватайте его сестру — Зойку Поганкину».

Вот и конец твоей жизни на Яике, Зоида Грибова! Жизни конец! Всему обрыв бесславный. И не успела ты завладеть золотом Соломона.. Не обогрелась в лучах любви и славы у Остапа Сороки. Не возвел царь твоего брата и тебя в дворянство! И останешься ты в памяти казаков проклятой, всеми презираемой Зойкой Поганкиной!

Знахарка забеспокоилась. Увидела ведьма в огне перекошенный лик Егорки, сына Зоиды. Бросила в печь камень-мор, начала колдовать, а картины представляются одна другой страшнее. Надобно их проверить еще и на воде. В дыму опасность вызрела и Зоиде. Смертельная угроза. Дарья Меркульева ломает ей ноги поленом березовым...

— Что тамо такое? Какие слова в писульке? Пошто онемела, Зоида?

— Про любовь, бабушка. Ермошка кличет Олеську. Призывает на грязный блуд девчонку. Мол, урони, Олеся, одежды с телес распрекрасных. Мол, приди гольной в моеные любовные объятия. Ну и другие тут пакости, нехорошести! Мерзость!

— Стервец! Я ему устрою! Больше он не подойдет к девоньке! Псы его будут грызть за Олеську. Я ему наколдую любовь! Тринадцать лет после энтого моего проклятия не женится! — бросила ведьма в огонь горсть сухого зелья.

Огонь выпрыгнул из печи, вытолкнул в избушку дым. Коза с волком бросились прочь, перескочив через кабана. Кот перелетел с печи на полати, хвост трубой, мяучит блажно, из глаз искры зеленые.