Золотоискатель - [26]

Форест-Сайд

* * *

С этого времени жизнь моя проходит в обществе Неизвестного Корсара, или, как называл его мой отец, Приватира. Все эти годы я думал, мечтал о нем. Он делил со мной мою жизнь, мое одиночество. Он всегда был рядом со мной — в холодном дождливом сумраке Форест-Сайда, затем в Королевском коллеже Кюрпипа. Он, Приватир, человек без лица, без имени, бороздивший когда-то моря и океаны, захватывавший со своими морскими разбойниками португальские, английские, голландские суда, а затем, в один прекрасный день, бесследно исчезнувший, так что от него остались лишь эти старые бумаги, карта безымянного острова да какая-то криптограмма, начертанная странной клинописью.

Жизнь в Форест-Сайде, вдали от моря, — это была и не жизнь вовсе. После изгнания из Букана мы больше к морю не возвращались. Большинство моих товарищей по коллежу на каникулах садились с семьей на поезд и отправлялись на несколько дней «на природу», куда-нибудь во Флик-ан-Флак или на другой конец острова, в Маэбур или даже в Пудр-д'Ор. Иногда они ездили на Олений остров и потом подолгу рассказывали о пикниках под пальмами, о завтраках, обедах, на которые съезжалось много девушек, в светлых платьях и с зонтиками. Мы же были бедны и не ездили никуда. Впрочем, Мам и не захотела бы никуда ехать. После урагана она возненавидела море, жару, лихорадку. В Форест-Сайде здоровье Мам поправилось, хотя она и оставалась вялой, слабой. Лора постоянно находилась рядом с ней и ни с кем не виделась. Сначала Лора, как и я, пошла в школу. Сказала, что хочет научиться работать, чтобы потом не надо было выходить замуж. Но из-за Мам ей пришлось отказаться от учебы. Мам сказала, что нуждается в помощи по дому. Мы были так бедны, кто еще мог помочь ей по хозяйству? Надо было ходить с Мам на рынок, готовить еду, убирать. Лора ничего не возразила на это. Она бросила школу, но стала мрачной, молчаливой, обидчивой. Ее лицо светлело, только когда я приезжал из коллежа, чтобы провести дома субботний вечер и воскресный день. Иногда в субботу она выходила встречать меня на Королевскую дорогу. Я издали узнавал ее высокую худенькую фигурку в голубом платье. Она не носила шляпы, и ее черные волосы были заплетены в длинную косу, сложенную вдвое и подвязанную сзади. Если на улице моросило, она накидывала на голову и на плечи большую шаль, становясь похожей на индианку.

Едва заметив меня, она бросалась мне навстречу, крича издалека: «Али!.. Али!» Она прижималась ко мне и начинала говорить, рассказывая всякие мелочи, которые держала в себе целую неделю. Единственными ее подругами были индианки, жившие на холмах Форест-Сайда; они были еще беднее нас, и она носила им еду, старую одежду и иногда подолгу с ними болтала. Может, именно поэтому стала в конце концов немного походить на них своей стройной фигуркой, черными волосами и шалями.

Я едва слушал ее, потому что в ту пору голова моя была занята лишь мыслями о море и Приватире, его плаваниях, пиратских логовах в заливе Антонжиль, в Диего-Суаресе, в Мономотапе, о его стремительных, как ветер, набегах, во время которых он забирался чуть ли не до самого Карнатика в Индии, чтобы перехватывать спесивые, тяжело груженные корабли голландских, английских и французских компаний. Я читал тогда книги, где говорилось о морских разбойниках; их подвиги, их имена будоражили мое воображение: Эвери, прозванный Маленьким Королем, похитивший и сделавший своей пленницей дочь Великого Могола; Мартел, Тич, майор Стид Боннет, ставший пиратом «от смятения ума»; капитан Ингленд, Джон Рэкем, Робертс, Кеннеди, капитан Энстис, Тейлор, Дэвис и знаменитый Оливье Левассер по прозвищу Сарыч, который вместе с Тейлором захватил корабль вице-короля Гоа, перевозивший баснословный груз алмазов из сокровищницы Голкондского султаната. Но самый мой любимый герой — это капитан Миссон, пират-философ, основавший вместе со своим лейтенантом, монахом-расстригой Караччьоли, в Диего-Суаресе пиратскую республику Либерталия, где процветали свобода и равенство независимо от расы и происхождения ее граждан.

Я никогда не говорил об этом с Лорой, потому что она считала все это химерами, — такими же, как и те, что разорили нашу семью. Однако иногда своими мечтами о море и Неизвестном Корсаре я делился с отцом и подолгу рассматривал относящиеся к сокровищу бумаги, которые хранились у него в свинцовом ящике под простым столом, служившим ему для работы. Бывая в Форест-Сайде, я всякий раз закрывался вечером в длинной холодной и сырой комнате и при свече листал письма, карты, документы с отцовскими пометками и расчетами, сделанными им на основе оставленных Приватиром указаний. Я старательно переписывал документы, перерисовывал карты и увозил их с собой в коллеж, чтобы помечтать на свободе.

Так прошли годы. Я был еще более одинок, чем когда-то в Букане, ибо моя жизнь в коллеже, в его холодных дортуарах, была печальна и унизительна. Мне было плохо среди моих товарищей, меня стесняла их близость, их запах, их шуточки, большей частью неприличные, их любовь к непристойностям и нездоровый интерес к вопросам пола — все то, чего я не знал до сих пор и что вошло в мою жизнь после того, как нас изгнали из Букана.