Золотое сечение - [32]

Годы войны наложили отпечаток на характер Грачева. Немногие, как он, могли месяцами выдерживать возле печей, ночуя прямо у пультов на жестком топчане и питаясь скудным заводским пайком. Его память сохранила от тех лет не столько лишения и суровые строки приказов наркомата, сколько лихорадочное возбуждение от постоянной, незримой для многих борьбы умов. Она шла в глубоком тылу, в чистых, опрятных лабораториях химических анализов и возле огнедышащих, неистово гудящих печей. Фронт проходил далеко, но Грачев постоянно видел перед собой облик идущего в бой танка с округлой покатой башней, чувствовал колебания этой литой массивной махины, в изголовье которой медленно наводили прицелы те, другие, враждебные люди. И зернистая ферридовая структура стали, напрягаясь, ждала удара — бешеного, всесокрушающего, который она должна была поглотить в себе. И она гасила лютое бешенство неистовой силы.

В те годы Грачеву удалось создать такую структуру стали, в которой, как в болоте рычащий зверь, тонула и захлебывалась, исходя бессильной злостью, ярость золингеновских и крупповских снарядов…

Военная промышленность по-хозяйски восприняла новшество бывшего подручного сталевара: сам Страбахин признал научный приоритет открытия, примененного затем в бесчисленных промышленных образцах литья. После войны Грачев проверил свои силы и на организаторском поприще, умея рисковать на грани возможного. В министерствах, где он бывал, всегда вслед ему раздавался восхищенный шепот, а он, молодой и спокойный, шел властной походкой по мягким ворсистым коврам, уверенно открывал обитые кожей с медными заклепками двери кабинетов, размашисто подавал ладонь торопливо поднимающимся ему навстречу солидным, в залысинах и с усталыми складками лиц людям. Он был одним из немногих, кто остался на Востоке после возвращения институтов в столицу. Настаивая на создании кадров в металлургическом сердце страны, он несколько лет демонстративно работал, будучи доктором наук, заведующим лабораторией металлургического завода, презрительно отсылая пухлые отчеты их авторам с короткими надписями: «Непригодно в условиях производства», «Фантазия кабинетной мысли» и тому подобное.

После двадцатого съезда его вызвали в Москву, откуда он возвратился, облеченный новыми полномочиями. Крохотный городской механический институт должен был стать гигантом политехнического обучения. И профессор Грачев возглавил это хлопотное дело.

Ходили слухи, что Грачев подрастерял остроту научного мышления, что его реже видят в залах библиотеки, чем на охоте или торжественных заседаниях. Секретарши Грачева менялись по нескольку раз в год, и слухи колебались в зависимости от возраста уволенных. Но сам Стальрев Никанорович чувствовал в свои сорок с небольшим, что будущее только-только открывает перед ним влекущие волнующие перспективы, и настойчиво шел к поставленной им, самим крупной цели…

Сейчас, сидя в кожаном с волосяной подстилкой кресле, Грачев досадливо морщился, глядя на книгу предписаний, инструкций, приказов свыше. Все они требовали, вопрошали, предостерегали его, и он видел за штампами отделов те же кабинетные выцветшие лица, которые не вызывали у него и в глаза-то уважения. «Писаря…» — брезгливо произнес он и поиграл, вытянув вперед, кистями рук. Тело просило движения и хотелось на воздух, в ветреные, ароматные пространства, к озеру…

Парадокс, над которым он задумался, состоял в следующем: ему нужен был строитель, равный ему — Грачеву — по решительности и способности пойти на риск. Строить медленно, с оглядкой — значило тащиться десятки лет в разряде заштатных вузов, без шансов иметь первоклассные умы в науке и крупные ассигнования на исследования. Но в городе мало было дипломированных инженеров, а единственный человек, в которого верил Грачев — главный инженер треста Задорин, — имел за плечами всего лишь техникум. И вот сейчас Стальрев Никанорович должен был принять решение — кому доверить новую кафедру стройфака, чтобы в кратчайший срок выдать дипломы таким, как Задорин и ему подобным практикам, за плечами у которых не школярская, а подлинная инженерия.

И в эту минуту образ доцента Кирпотина всплыл в его воображении…

IV

Артем выскочил из дверей института. Его круглые глаза под толстыми очками излучали радость.

— Ура! Сессия окончена! Победа! — вопил он, приплясывая.

Русые волнистые волосы его рассыпались в беспорядке, ворот тенниски со шнуровкой был расстегнут.

Терентий бросился обнимать друга. На крыльцо высыпала группа сокурсников.

— Расскажи, расскажи как было! — Артем, стройный, спортивный юноша, живой в движениях и мимике, принялся рассказывать, забавно копируя сухую педантичность Кирпотина:

— Он меня спрашивает три уравнения равновесия сил, а я два помню, а третье — начисто забыл…

— Это моменты, моменты-то забыл? — ахнула веснушчатая очкастая Шарапова — единственная девочка в группе, медалистка и математик номер один. — И как же?

Артем заправил рубашку под ремень, обнял друга за плечи и прошипел из-за спины с придыханием:

— Можно я посижу, выведу, Николай Иванович? — И уже другим скрипучим голосом: — «Это основы, уважаемый, их помнить надлежит, как свою фамилию…»