Золотое руно [Повести и рассказы] - [10]

Накануне выхода на завод Иван встал пораньше, пошел в баню, где оставалась после вчерашней стирки вода, обмыл свое потное после болезни тело, оделся в чистое и пошел в церковь, решив причаститься натощак…

В то утро он не слышал колокольного звона и решил, что идет рано, но, подойдя к церкви, заметил, что вокруг, на ступенях лестницы и на паперти, толпятся люди. Внутри храма слабо теплились редкие лампады и свечи — так, словно служба уже кончилась. Навстречу Ивану, вглядываясь в прохожих и заложив руки за спину, медленно шел долговязый военный. Сначала он прошел было мимо, но потом брови его дрогнули, и он резко остановился:

— О! Старый знакомый! Помолиться?

— Так точно, ваше благородие!

Военный ничуть не удивился такому обращению и сказал, покривив свои алые тонкие губы:

— Похвально, но не советую сегодня. Там батюшки разобщились. Пререкаются. И смех, и грех, и нехорошо. Да-с! — Он поиграл коленками, посматривая на прохожих и щурясь вдаль. — Слава богу; однако, что нет сегодня княгини Рагозиной. Нездоровится, видать, Анне Николаевне. Придется навестить…

Это он сказал уже не для Ивана, а как бы для самого себя, хотя они стояли еще друг против друга.

— А чего там такое? — осмелился спросить Иван.

— В алтарь меня не пустили. Но дело ясное — одиннадцать батюшек на одну церковь. Да-с!.. Откуда?

— Чего?

— Откуда, спрашиваю, родом?

— Из тамбовских я, — ответил Иван, — из тамбовских я, ваше благородие!

— Давно здесь?

— С весны.

— Из Кронштадта?

— Оттоле…

— Как здоровье генерала Козловского?

— Кто его знает!

— Жарко было?

— Не могу знать: я перед штурмом ушел, так что бог меня миловал, а издали, со льду, глянул — не приведи бог!.. А я перед штурмом…

— Дезертировал?

— А как хошь считайте!..

— Гм! А, пожалуй, умно! Даже — определенно умно! — заметил военный и после короткого раздумья выпалил. — Полковник Ознобов, Поликарп Алексеевич! — полувоенно представился он, щелкнув обсмыканными каблуками, и протянул руку.

— Иван, матрос… бывший… с броненосца…

— Это, дорогой мой брат во Христе, не имеет никакого значения!

Ознобов опять задумался, уже безучастно посматривая на прохожих, и вдруг обратился просто, по-дружески:

— А ты знаешь что, Иван? Ты мне очень нужен. Да, да, очень! Скажи, можешь ли ты послужить мне?

— Я, ваше благородие…

— Поликарп Алексеевич…

— Я, Поликарп Алексеевич, при деле состою, да и отвык уж служить-то…

— Да у меня служба временная. Послужи мне послезавтра вечерком. Ну, один раз. Сделай, так сказать, милость, а?

— Ну, один раз вечером отчего не послужить? Послужу.

— Вот это разговор! Итак, ты у меня будешь вроде денщика, понял?

— Ясно.

— Вот и сговорились. Пойдем ко мне на квартиру и обо всем условимся. Пойдем, пойдем, не стесняйся!

Шли недолго, но путано. Ознобов маршировал на полшага впереди и читал вслух названия улиц и переулков, но Иван не слушал и, как старый кот, которого тащат в открытой корзине, старался запомнить дорогу по приметам. На длинной, уходящей в низину улице, в конце которой виднелась квадратная колокольня кирхи, Ознобов отворил глухую некрашеную калитку и через нее провел Ивана к небольшому одноэтажному дому под тяжелой черепичной крышей. Дом, по всем признакам, был человека зажиточного и стоял на высоком — в рост Ивана — фундаменте с большими окошками-отдушинами из подвала. Вокруг дома — розы. Позади виднелись высокие надворные постройки, но — ни запаха навоза, ни дровяного развала… Ознобов провел Ивана мимо тесового крыльца за дом, где в задней стене оказалась невысокая дверь с веревочной петлей вместо ручки.

— Ну вот мы и пришли! Прошу рассматривать мое временное жилище как бивуак! Э… угощенье сегодня отсутствует. Да-с!

Иван стоял у порога, ошарашенный неожиданностью. Он надеялся увидеть полковничьи хоромы, хотя бы весь этот дом, а тут — замусоренная комнатушка в четыре шага, хуже и меньше, чем он снимал у Ирьи. Низкий, серой бумагой клеенный потолок, закошенное оконце, рассохшиеся немытые половицы. Налево, как вошли, в углу, вместо стола стоял большой чемодан, поставленный на криво отпиленный широкий чурбан. На козлах лежала постель, тонкая и серая, которую Ознобов тотчас закатал и сам сел на обнаженные доски. Направо стояла железная печка-буржуйка. Короткое колено трубы уходило за стенку, откуда доносились шаги и голос хозяина дома.

— Ничего, ничего! Так ли еще приходилось в пятнадцатом, на фронте! Да ты садись!

Иван сел рядом с Ознобовым, посмотрел на него искоса и увидел в лице его неожиданно проступившую боль. Казалось, что все, что составляло раньше сущность этого человека, уже вышло из него и только осталось где-то снаружи, умирая, в изломе бровей, в часто изменяющей ему осанке, в срывающемся, притихшем голосе…

Иван с трудом отвел взгляд и уставился на стену, на длинные железные крючья, предназначенные, по всей вероятности, для окороков, вяленой рыбы и прочих припасов.

— Удобно, верно? — хрипло спросил Ознобов, перехватив взгляд Ивана, и жестко покривил губы.

— Да что вы, господь с вами, Поликарп Алексеевич!..

— Со мной? Ничего. Пока — ничего… — Он приблизил к Ивану бледное лицо и шепотом спросил. — А ты о чем подумал? А?